Леонид Латынин - Праздный дневник

Как бежало из стакана молоко
По губам и подбородку глубоко,

Как скользило, застывало на груди,
Словно жизнь была, конечно, впереди.

Как летали по рассвету рукава,
Поспевая к полупóлудню едва,

Как смеркалось, между солнцем и жарой.
Боже правый и неправый, Боже мой.

Все не так, не наше, невпопад,
Все не здесь, нелепо, второпях,
Вечный бесконечный зоосад,
С пеной на обветренных губах,

С криком не услышанным вовне,
С тусклой и не вытекшей слезой,
Медленно колеблется во мне
Полунебезумный мезозой.

Бешено колотится вода
О границу влаги и надежд,
Где нас приютили города
И без темноты и без одежд.

Как тонка и призрачна рука,
Где-то от меня наискосок,
Словно не минуты, а века
Капают и капают в песок.

Друг не друга коснулись души,
А чего-то еще вовне
Над оранжевой долей суши,
Не приснившейся нынче мне,

Над жасминовым терпким чаем
И над супом из отрубей,
За который не мы отвечаем, —
А желание хоть убей, —

Над остывшим румяным стейком,
Над нелепой пустой водой
Между паузой и римейком,
Рядом с нежностью молодой,

И летя никуда поспешно,
Долго падали наугад
В тот лимоновый и кромешный,
В тот малиновый недоад.

Эта книга диалога, суеты и маеты,
Книга строчек, точек, знаков, книга пауз и звонков,
Где на самом горизонте силуэт маячит – ты,
Чуть заметен, но отчетлив, многозначен, бестолков.

Я его не ждал, не ведал, жизнь живя в сплошном тумане,
Я б давно, конечно, умер, и развеяли б мой прах
Где-нибудь в Париже, Риме или прочей глухомани,
Жизнь закончив, как и должно негерою, второпях.

Но случилось, но явилось, но стряслось – с такою силой, индо стиснуло виски:
Я сижу в огромном зале, мимо рыбы и собаки, мимо гады всех мастей
Лают, плавают, несутся, и с самцами вкупе самки рвут друг друга на куски,
Доги, шпицы, носороги, осьминоги и акулы, в жанре свежих новостей.

И середь вот этой свалки, этой судороги, боли, дележа и куража,
Смуты, лепета и крика, мировой державы бранной
Я люблю, дышу, страдаю, этой жизнью бестолковой бесконечно дорожа,
Этой жизнью безымянной, жалкой, грешной, краткой, странной,
Различимой на полвзгляда, но до одури желанной.
В сантиметре от медузы, ската, гарпии, удава, на полвзмаха от ножа.

Александру Градскому

Прозрачная стезя, прозрачнее пространства,
Беспечные шаги вперед и наугад,
И в этом – признак тем, смешных как постоянство,
Которым, как всегда, я искренне не рад.

Скольжу не тяжело, пока что без одышки,
Теряя по пути последние «куда»,
И бабочка черна на белизне манишки,
Рука еще нежна, надежна и тверда.

И белая рука в ответ еще желанна,
Прощелкал соловей убогое «пора».
И сыплется с небес как белый порох манна,
И движется ко мне заветная гора.

Коты поют в ночи роскошно и протяжно,
И кошки вторят им победно и грешно,
И то, что мир погиб, по существу не важно,
И более того, по сущности, смешно.

То, что я тебе не верю,
Ничего, переживу.
Не нужна обуза зверю
Ни во сне, ни наяву.

Снова храм в душе разрушен,
На пожарище жнивье.
Я, конечно, равнодушен.
Не мое, что не мое.

Белый сад, немного грога.
Белки. Сумрак за окном.
Как мне мало доли Бога
В светлом имени твоем.

Поживу, опять устану.
Помолчу, передохну,
Забинтую туго рану
И в Венецию махну.

Ну а там – сюжет потопа.
Капители и мосты.
Та же вечная Европа,
Гений дряхлой красоты.

Мы были вместе до земли и воли,
До этих дней, текущих в никуда,
В еще не обозначенном глаголе,
Бесформенном, как воздух и вода.

Мы были вместе, догорев до края
И улетев в неведомо ничто,
Где призрак виден сумрачного рая,
Как солнце, сквозь сплошное решето.

И были мы и голодны, и наги,
И были неделимы и родны,
Как буквы на прозрачнейшей бумаге,
Что только Богу по ночам видны.