Леонид Латынин - Праздный дневник

Миска каши да чашка чаю,
Лодка красная на берегу.
Я скучаю по тебе, я скучаю,
Наскучаться никак не могу.

Вот влетела в окошко птица
И не вылетит вон никак.
Столько лет мне нездешне спится
Среди желтых в клетку бумаг.

Разбежались по весям соседи,
Деревенский мой дом поник.
Мы по паспорту все медведи,
Ну а люди – мельком, на миг.

Я тебя в свою шерсть зарою,
Твои руки, плечи и грудь.
И упрячу в слова, как Трою,
Чтоб открыли когда-нибудь.

Мир без меня не так уж плох,
Не так уж и нелеп.
В нем сущны музыка и Бог,
Огонь, вода и хлеб.

Все так же беден отчий кров,
И светится экран,
И дети в школе дураков
Листают мой роман.

Машины мчат куда-то встречь,
И снег на проводах.
И буднична больная речь
На ветреных губах.

И я непразднично бреду
Куда-то до и от.
И долог день в жилом аду
Мгновенье напролет.

Что-то солнце подземное село,
И оно же еще не взошло.
Как качели качается тело,
Раз – не нáбело, два – набелó.

Чем мне голову время забило,
Что за сор накопился в душе,
Где подземное наше светило
В этом ветхом шестом шалаше.

Я не стал бы молиться о свете,
Если б даже он снова погас.
Мы за прошлое нынче в ответе
И за то, где и не было нас.

Вот свеча догорела покорно.
Воск скатился с теплом пополам.
Как же снова легко и просторно
В этой тьме, что невидима нам.

Шаг за шагом, страх за страхом,
Очень медленно, едва
Становлюсь достойным прахом
По законам естества.

Вот развеян я над Нилом.
Вот сижу себе ужо
В настроении унылом
В черно-бежевом «пежо».

Говорю о смысле смерти,
Что витает надо мной,
И читаю на конверте
Новый адрес неземной,

Где камин и чай с простудой,
Бронза с патиной тускла,
На диване книги грудой
У окраины стола.

И еще – за что, откуда? —
Без подстилки, на полу
Два размеренных верблюда
Дремлют, чавкая в углу.

Что-то света стало мало,
Что-то веры стало боле,
Сердце бедное устало
От чужой, не царской, воли.

Мир готовит повороты,
Несмотря на все детали,
Доведя судьбу до рвоты
От заслуженной медали.

Храм высокий полусферы,
Сто земель в пределе храма.
Наступает жажда веры
У поверженного хама.

Эпоха утрат наступила,
Дельфийский оракул молчит.
И серо-зеленое рыло
Из пазухи храма торчит.

Дорический стиль на исходе,
Колонны расколоты вкось.
И жизнь уступает природе,
Которой ей быть довелось.

В развалинах длящейся драмы
Я больше не жду перемен.
И что христианские храмы
Пред камнем акропольских стен?

Афины

Замело мою память белую,
Да и черную замело.
Что на свете я этом делаю,
С коим нынче меня свело?

Я брожу между синими соснами,
Все ищу свой зеленый рай.
Меж годами подряд високосными,
Там, где мается месяц май.

И кричу никому я, веруя,
Что отыщется где-то след,
Где мы будем самые первые,
Где других просто вовсе нет.

А земля так свежа и вымыта
Этой влагой не судного дня,
Несмотря на причуды климата,
Что не минул, летя, меня.

Мы венчались с тобой на рассвете
Долгожданного званного дня,
С красным прочерком в волчьем билете,
В свете сумерек вместо огня.

Белый агнец от крови дымился,
Черный агнец окрасил алтарь,
И завет предначертанный сбылся,
Когда тексты читал пономарь.

И сгибалось пространство до лиры,
Исчезало пространство тревог,
Где скитались мы, наги и сиры,
По пустыне по имени Бог.

Борису Эйфману

Огонь не пощадил ни Пушкина, ни зверя,
Лишь, смерти пожалев, оставили их жест.
И, вечностью его беспечною проверя,
Вернули невзначай в одно из общих мест.

Две бронзы тяжелы, разбросаны по свету,
Одна, где поздний Рим размерен и горяч,
Другая, где Москва – земли печальней нету,
И слышен высоко ее не медный плач.