Игорь Чиннов - Собрание сочинений - В 2 т. Т.1 - Стихотворения

Нет, не блажь, а блаженство.
Певуч, Иппокрена, таинственный ключ,
Самый сладостный, самый луч –

Лучший, светлый. Бессмертным лучом
Напои нас, волшебным питьем
Опои, опьяни торжеством
Над забвеньем и небытием!

Душа, от шашней разной шушеры и нечисти
Ты отдохнешь – шабаш! – в священной
роще Вечности.

Ты долго маялась, роптать не смея,
В пещере людоеда и пигмея,
В салонах троглодитов и хунхузов.
(«Назвался груздем — полезай же в кузов!»)

Расставшись с готтентотами, с башибузуками,
Ты насладишься гармоническими звуками.

В нездешней роще — Хлоя и Пленира
И тень кентавра или тень сатира.
Ты будешь жить средь розовых оленей
И голубых и нежных привидений.

А может быть, порвав с бушменами и
кроманьонцами,
Ты будешь с ангелами, звездами и
солнцами?

И нежно запорхают василиски
Средь васильков, нам предлагая виски,
И гарпии и фурии из ада
Нам вынесут по чашке шоколада.
Кинь грусть! Кинь грусть! И умирать
не надо!
Кинь грусть! Кинь грусть! Кинь грусть!
Кинь
Грусть! Кинь грусть! Кинь грусть!

Вы не спорили, русские мальчики,
О таинственной вещи – бессмертии?
Вот умрем – и? Гробы, точно ларчики,
Открываются просто? Не черти и
Не святые, а черви? В материи
Есть — печально, печально – бактерии.

То надеется, то не надеется
Человек на свое воскресение.
— Ну куда уж там — прахом развеется,
Просто-напросто — дымом рассеется,
Заблуждение, недоразумение?

– А евангельский, давний (не верится?)
Теплый вечер, и Он «у колодезя»?
О, живая вода, жизнь вечная…

— И про дочь Каира — гипотеза,
И о Лазаре — сказка, гипербола.

Ветер в русском саду. И колотится
Красно-серая веточка вербная.

В Россию — ветром — строчки занесет…
Эх, эмигрантские поэты!
Не ветром, а песком нас — занесет.
И стаю строчек у глухих ворот
Засыплет временем — бесчувственным,
как лед,
Как злые зимние рассветы.

Засыплет нас… Но вдруг — раскопки?
…Лес, толпа, Осина бьется на опушке,
И возле черепков слепые черепа,
Как позабытые игрушки.

Протертый череп отражает свет,
А ребра — как рога оленя.
И мелкий щебень радостей и бед
Биограф зачерпнет (зачем, не надо, нет!)
На черном дне реки забвенья.

Но тот, который был когда-то я,
Судом потомства, может статься,
В уютном уголке небытия
Не станет интересоваться.

Человечество? Нет, не хочется
Меланхолия, мерлихлюндия.
О, отпразднуй Праздник Безлюдия
Фестиваль Тоски-Одиночества!

Бал Общественного Презрения,
День Осеннего Равнотления.

Что война, газеты и радио!
То захвачено, то украдено.
Не заслуживает внимания
Планетарная Павиания.
О Эдем, Цитера, Аркадия!

Успокой ты сердце свирелями,
Мадригалами, пасторалями,
Не волнуй ты сердца печалями.
Запоем, хе-хе, менестрелями
Над рассветами и расстрелами.

Говорила Судьба по-жабьему,
Жабьему, жабьему:
«Змей Горыныч научит вас рыбьему,
Крабьему, кк-рабьему
Уму-разуму!»

Змей Горыныч из леса дремучего —
Это чудище мучило, мучило,
Только мучиться нам наскучило —
Мы из чудища сделаем чучело,
Чучело, чучело!

Защебечет Судьба по-птичьему,
Птичьему, птичьему,
И все переменится к лучшему,
Лучшему, лучшему
По щучьему веленью: по щучьему,
Щучьему, щучьему!

Направо кумиры, налево табу.
От них отдохнешь ты в холодном гробу,

Вот идол Работа, божок Чепуха,
А вот, порицаемый, Демон Греха.

И крики шаманов, и жертвенный нож,
И бубны, и маски, и дымная дрожь.

Ах, Демон Греха, он милее других:
Прелестные девы в цветочках одних.

Но, может быть, лучше дышать ветерком
Далекой планеты, где сядем рядком,

Забыв, как лежали, скучая, в гробу,
Средь мертвых кумиров и мертвых табу.