Константин Арбенин - Зимовье зверей

За мартом неизбежен жерминаль,
А прежде сентября жди термидора.
Мой чёрный ящик увела Пандора —
И я не знаю: муза ли, жена ль?

На лице подтёки от разлук,
В запястьях пульс отчётливей чечётки.
Цепляюсь за слова, держусь за чётки,
И бьюсь то лбом, то сердцем о каблук.

Я в Шереметьево один
Завис ветровкой на гвозде,
И мне мерещится везде
Высокогорный серпантин.

Играй же, мой невидимый тапёр,
Шлифуй штанами свой вертлявый троник,
А я один на фоне плоских кинохроник
Открою дверь в воздушный коридор.

Дороги к закату облака, —
И вот сквозь кашу птичьих переносиц
Летит в пике мой реактивный судьбоносец,
А я катапультируюсь в бега.

Дрожите, мёртвые моря!
Я выживаю вопреки,
Я заплываю за буйки,
Я забываю якоря.

Волоколамское шоссе,
Я сделал круг — и невредим.
Я в Шереметьево один,
Я избежал твоих эссе.

Пишу тебе за три родины,
Моё долгое путешествие.
Годы прожиты, люди пройдены,
И опять живу против шерсти я.

Пишу тебе за три посоха,
Моё главное приключение.
Я иду по дну, будто посуху,
А мир опять плывёт по течению.

Пишу тебе перво-наперво
О том, что уже потеряно.
Пишу о том бело-набело
И уже не стучу по дереву.

О том, что ещё не начато,
И неясно, когда аукнется,
Я пишу тебе черно-начерно —
Надежду цежу по унциям.

Пишу тебе за три космоса,
Моё тайное несогласие.
Я на суше черчу без компаса
И сверяю моря по классикам.

Я видел три вечных города,
И в каждом из них — по Цезарю,
Я писал о том за три голубя —
Голубей подстрелили цензоры.

Здесь зелено, да не молодо,
Время тянется, как процессия,
А я пишу тебе за три голода,
За семь холодов по Цельсию.

Пишу тебе за три выстрела,
Моё зыбкое перемирие.
В кобуре моей что-то вызрело,
Только я не пойму, что именно.

Но я вижу галеры с язвами,
И в тени иных, будто в нише я.
И глаза мои вроде ясные,
Но в мозгу царит чернокнижие.

Чудеса чересчур воинственны,
И в ходу по воде хождения.
Здесь на каждого по три истины,
И на всех одно заблуждение.

Пишу тебе неразборчиво —
И не кесарем, и не писарем.
Пою тебе мелким почерком,
Едким месивом, горьким бисером.

Пишу на деревню дедушке —
Забавляюсь свободой творчества.
За душою моей — безденежье
Да постылое богоборчество.

Я спиной к спине — тот же вроде бы,
А лицом к лицу — так вообще не я.
Я зову тебя за три родины,
Моё страшное возвращение…

Бумага моя кончается.
Продолжается расстояние.
Я пишу тебе паче чаянья
Из отчаянья — в покаяние.

Не так давно нас было двое,
Мы всё делили пополам.
Но он не вышел из запоя,
Он навсегда остался там.

Судьба ему не потакала,
И рок поблажек не давал.
Ему семь футов было мало,
И вот пришёл девятый вал.

Его влекла стезя героя,
Он по утрам дышал огнём.
Но он не вышел из запоя,
Он навсегда остался в нём.

Не дождалась его чужбина,
Не задались его дела,
Труба — и та недотрубила
И за собой недозвала.

А если б, а если б, а если б
Мы были умней,
Мы сочинили бы песню
И жили бы в ней —
Как будто в отдельной квартире,
В отдельной стране.
Но мы за постой заплатили
По самой предельной цене.

Он тоже жаждал, но не мщенья.
Он быть хотел, но не собой.
И от ненужного общенья
Бежал в естественный запой.

Он был поэтом — в куче прозы
Он слыл мужчиной — в свете дам.
(Читатель жаждет рифмы «розы»,
Но я её ему не дам!)

Вот если бы боги чуть чаще
Вкушали в пивных,
Мы добывали бы счастье
Из скважин иных.
Но мы выпускали синицу
В бесцветную муть,
И нам оставалось забыться
И в горе своём утонуть.

В нём не смолкало ретивое,
Он был всегда навеселе.
Но он не пал на поле боя —
Полёг на праздничном столе.

Хотя какой там, к чёрту, праздник,
Какие, к дьяволу, столы,
Когда удача только дразнит
И гнёт краплёные углы!

Вот если б мы выбились в дамки,
Шагнули б конём,
Мы сочинили бы танго
И жили бы в нём.
Не где-то в астрале,
А здесь же, в пределах доски.
Но мы впопыхах проиграли
Своей же судьбе в поддавки.