Юз Алешковский - Средь других имен

Не были мы низкими самцами,
просто поклонялись их красе,
а когда не видишь месяцами —
кажутся красавицами все!

Сквозь решетку видим очень четко —
ад бледнеет от подобных мук!
Но хоть разделяла нас решетка —
только не для глаз и не для рук.

Подержали нас бы тут подольше!
Глаз не оторвать — ну, хоть умри!
Нас, мужчин, намного было больше,
были вперемежку блатари.

— Погляди-ка, шмары тут что надо!
Ты! Мурёнок! Дай пощупать грудь!
— Негодяи! Выродки вы! Гады!
Чем бы вас по шее садануть!

— Мы — в законе! Сука ты чумная!
В лагере запляшешь на ноже! —
Я увидел, как одна блатная
расстегнула кофточку уже.

Знаю я закон бандитской финки:
если фраер, то живи, дрожа!
Люди — две неравных половинки,
жизнь для воровства и грабежа.

— Ты! Мурёнок! Ни пера ни пуха!
— К черту, уркаган мой дорогой! —
А средь женщин — стройная старуха
бровь с презреньем выгнула дугой.

Видно по всему — интеллигентка.
Сколько ты в тюрьме перенесла
издевательств разного оттенка,
щедрой мерой вылитого зла!

— Бабушка! Гражданка! Подойдите! —
никну к разделяющим сетям. —
Вы-то тут за что, за что сидите?
Чем сумели насолить властям?

Слышу: надзиратель там, за дверью,
сбрасывает тяжкие крючки.
У старухи вызвали доверье,
вероятно, все ж мои очки.

Подала мне сухонькую ручку:
— Пестель я, — и взгляд ее лучист.
— Это тот, который?..
— Да, я — внучка.
— Это тот, который декабрист?!

— Власть — насилье, как ее ни красьте.
Я свой крест безропотно несу.
Пестели сидят при всякой власти —
зарубите это на носу!

— Бабы! Выходите все с вещами!
Кончился тюремный ваш привал! —
Я склонился — быстро, на прощанье
руку Пестель я поцеловал.

Так прошло чудесное мгновенье…
У нее рука — теплей моей.
И чуть легче от прикосновенья
стало мне, а может быть, и ей.

Сердце мне сегодня предсказало:
сбудется все так, как быть должно,
славный шпиль Казанского вокзала
мне еще увидеть суждено!

Нет, любви сыновней не убили,
хоть рубили ту любовь сплеча…
Да промчится вихрь автомобилей
мимо возвращенца-москвича!

Я вернусь! И в том — закономерность.
И увижу много новых вех.
Город мой, тебе хранил я верность —
не тому, кто вознесен наверх!

С лагерным фанерным чемоданом
я вернусь в знакомые места —
это в жизни на этапе данном
самая заветная мечта!

В Атлас огромный железных дорог
с детства поверил, объехать — не смог…

Сам был привезен в Отдел номер семь,
тот, что «на транспорте», тот, где совсем

от картографии стало мне тошно
денно и нощно, не за что, и тот, что

в Тридцать седьмом переехал отца…
Нету Железным дорогам конца!

Спокойной подмосковной
Малаховки сосновость
встречала нас…
И снова мы,
от города раскованы,
бродили у озерности,
ища из-под руки
где — в поле, в беспризорности,
синели васильки…

Они ласкали,
яркие,
наш бронзовый загар…
А вечером
под яблоней —
поющий самовар…

И стыд и страх
назвать — женой,
и помыслы — легки,
и под копной волос ржаной
все те же — васильки…

Духов удушье бурное
с палитры цветников,
и осень — миньятюрная
садовых васильков.

Мы не хотели сами
рвать сердце на куски:
с голодными глазами —
босые васильки —
в каком-то километре —
печальных деревень…
Жестокости поветрие.
И хочется реветь.

За то, что горю родины
страшились мы припасть,
судьбой мы были проданы
и отданы во власть —
холодного сгорания,
где страшен громкий смех,
где жизнь — воспоминания
и где спасенье — смерть.