Юз Алешковский - Средь других имен

возник лжезвездный прокурор,
скривив улыбку песью…
Но мысль мою нельзя — в упор,
Она — с земною осью!..

Мне нипочем — огромный зал
и узколобый вождь,
летит теперь в мои глаза
камней искрящий дождь…

Вот я разлегся, как Урал,
на собственных костях,
и льды сибирских рек и скал,
штыки примкнув, блестят…

Но я кричу… Слова мои
возносятся — как гром,
и чертят небо молнии:
«Добро — взойдет добром!»

А если холод превозмочь
не в силах человек,
и примет он — страданий ночь,
сомнений черный снег

и ложь… Не сможет он упасть
пред медным лбом барана:
бессмысленна насилий власть —
лишь выворот обмана.

Молчишь, старик? А где же — суть
победы над собою?..
Пусть сапогами понесут
сознание — судьбою…

Кого-то вниз, кого-то ввысь,
кому-то — глухо — плаха.
Но — неопровержима мысль
не ведающих страха.

Глаз безграничности открыт,
внимает глаз пространств:
как — исходя из разных стран,
срываясь с их орбит,

сквозь дали выдуманных лет
на неизбежный суд
сполохи мыслей — «да» и «нет»
идут… идут…

Не верь ни другу, ни жене,
ни матери родной.
В испепеляющем огне
не будь самим собой.

Душой скитайся одинок,
пусть плещет через край,
но истины святой глоток
бумаге не вверяй.

Сказав однажды в небеса,
что жизнью правит ложь,
ты переделаешься сам
и сам не разберешь,

как проболтаешься во сне
и выдашь все мечты:
и скоро в собственной жене
врага узнаешь ты.

С тобой деливший кров и кровь
окопный старый друг
от нескольких правдивых слов
придет в такой испуг,

что выдаст ради живота,
спасая свой приют.
И увезут тебя в места,
где пляшут и поют.

И проклянет старуха мать
зачатья чудный миг
и что не научила лгать
твой первый детский крик,

и сыну скажет твоему:
«Был рыцарем отец,
под мельничным крылом ему
смешной пришел конец.

Он строил сказки для тебя.
В миражах он кружил.
Я говорю тебе, любя,
молчаньем — дорожи.

Ты прокляни миров простор,
наш мир — еда, семья…»
И станет сын стрелять в упор,
лишь только встану я.

И станет вдруг сосед седым,
за спину встанет вдруг,
чтобы не первым, а вторым
его замкнулся круг.

Но крикну я в последний миг,
душой звеня в зенит,
и новорожденный мой крик
вкруг шара полетит…

Страницы чистых облаков
пойдут из края в край,
а ветер вечности легко
напишет:
Доверяй!

Ты не вспоминала той ночью обо мне:
шла бомбежка,
город был
в огне…

Вспомнил я тогда тебя и город,
оттого и — не заледенел:
сосны выворачивал под корень,
встряхивал окопы
артобстрел…

Свист и дрожь,
а взрыва — нет во мраке,
так бывает тоже на войне:
не под знаменем, не первым, не в атаке,
без приказа —
взброшен
к вышине…

Падал,
на полмира — падал снег:
без вести
исчезнул
человек.

А туча дальше мчалась,
не переставая
сеять ложь,
что я — оставил бой:
хлопья
подозрительною стаей
над твоей
кружатся
головой…

Что ж ты стынешь,
как — глухонемая?
Ну очнись,
хоть на короткий миг:
это ведь не руки поднимают,
это лишь поземка обвивает…
Но,
как — взрыв,
твой одинокий
вскрик.

Городское эхо,
дрогнув над тобой,
тихо двери открывает:
не
домой.

И не вскрикивай ты более во сне:
ты — с другим.
Но если —
белый снег?
Если неотступна — туча снеговая?..
«Снова — эти руки!
Об… нимают!»
Кулачок твой вздернут к вышине…

А мне смешно,
что ты торопишься
к весне:
снег сжимается,
но — талая вода
корни пробуждает,
и тогда —
с неба синего
таким родным приветом —
тянутся к тебе
порывы
веток…

Стаял снег.
Но черная вода
взламывает почки,
и тогда:
в нашем парке — аккуратные растения,
что ж ты вздрагиваешь
от прикосновения,
разве зелень соткана из снега?..

Молния!..
И следом — грохот с неба.
Стылый дождь.
И в сумеречной мгле:
стыд —
на перечеркнутом стекле.