Юз Алешковский - Средь других имен

Нас увозили.
Слишком
прощания горьки.
И кланялись нам вышками
окраин огоньки.
К Сибири замороженной
тянулись облака.
Ах, песенка дорожная,
острожная
тоска.

Суровый берег Ангары.
Порогов глыбы грубые.
Конвой.
И в тучах мошкары,
голодные, угрюмые,
идем, сцепившись под руки, —
пятерками в ряду.
Собачий лай
и окрики.
И, если упаду,
оставь, земляк, усталого,
двоим не пропадать:
мудра затея Сталина
людей нумеровать.

Но, дотянув под кровлю,
вновь веруешь, что ты,
бесправный, обескровленный
искатель правоты,
опишешь всё в «Прошении»,
оно дойдет…
И вот:
Верховное прощение
в Малаховку вернет,
в тот, всех цветов красивей,
осенне-синий цвет…

Будь проклято всё — синее,
твои глаза…
И — нет!
Не в силах славить палача,
и числиться святым,
и ложь всечасно уличать,
молчать и быть тупым.

Так обретенная честность бьет
по собственным ногам,
и, оборвавшая полет,
нам клетка дорога.
И сладок губящий чифирь,
и зубоскальство злое:
мила нам мерзлая Сибирь
и небо слюдяное.

Мила мечта —
в один из дней
в усы ударит смерть,
и станет чистым мавзолей,
и революционной твердь…

Однако ж надо и дожить.
А в лагерной больнице
есть васильков на грядке нить:
пусть наяву приснится
Малаховка, и синь реки,
и голос —
птиц чудесней…

Но как мечтатели жалки,
когда,
облаяв песню,
пересчитав,
в барак ночной —
под ключ
замкнет
отбой..

Кто сосчитает километры
всех рельс и трасс,
все штабеля и кубометры
открытых глаз…

Хоть с алым чертом на ветрах
рвани, как Фауст,
тебя вернет в больничный хаос
всеобщий страх.

И все ж — рассвет.
Цветов росу
синит свод неба летний…
— А вот и — земляка несут.
— Куда?
— В этап последний…

Что он уносит за собой
в несовершенство шара,
свисая тощей синевой
с объятий санитара,
чуть трогая концом руки
чахоточные васильки…

Беспомощный,
в кальсонах синих,
он сам — как тощий василек.
— Пытался вспомнить имя сына…
— Не смог…
Со щек глубоких — астры жара,
и эти выпученные глаза —
немой вопрос:
«Куда меня несут?»
И шутки — санитара:
«На высший суд…
Где признают
лишь тех,
кто признавался
тут».

Нет! Должен быть
тот — высший суд.
И нам
судить
на нем.
Когда — через тюремный быт —
в небытие
уйдем…
Нет! Все останутся,
кто — здесь
душой воскресли!..
А — если…
Как к дому путь далек…
застынет
над пробитым лбом
небес
огромный
василек.

Но — если…

Пошли от Сталина завхозы
вершить богатствами страны,
но мы признали, что должны
ишачить, как тяжеловозы…

Чтоб шоры скрыли — стыд и страх,
и стали к шпорам — равнодушны,
всегда — широкие в костях,
а главное — вожжам послушны…

А где Руси — лихой рысак,
блистательный — ахалтекинец,
Казбек берущий — кабардинец,
где неоседланный — дончак?..

Иссякли родственные связи
иль в колбасе погребены,
и держатся на коновязи
лишь те, кто конюху верны…

А он им… семя рвет живьем!
Как ослепительно живем.

Когда впервые воду глаз
разрушил камень мысли,
и жизнь, очнувшись, понеслась,
как будто крылья выросли,

минуя старческий завет
и девичью сердечность,
рубя коротким словом «нет»
слежавшуюся вечность,

я так затрепетал тогда,
себя узнав до дна:
пусть глаз расплещется вода,
останется Она…

Пусть глаз провалится вода,
встречая вал прибоя:
не стыть нигде и никогда
в душе моей покоя.

Иди, спроси и даль и высь:
виновна ль злоба в том,
что ей малодоступна мысль
«Добро взойдет добром»…

С того и деспоту легко
озлобленными править:
в их души дышла вбить закон,
стравить и окровавить.

И вот, пока я звал добро,
высмеивал свой страх,
хитрейший принял серебро
и указал — где «враг»…

Бесполый народил статью,
размножил цифру ветер,
и кто-то склизкий жизнь мою
уже крестом пометил…

И — с петель дверь, кровит восход,
душа над телом встала.
А судьи кто? А где народ?
В пустынном чреве зала