Дмитрий Щедровицкий: Из восьми книг

– Ты знаешь, сумасшедших было много.
Но был один настолько воспален
Идеей, будто он – Наполеон,
Что убедил весь мир.
В него, как в бога,
Поверили. И он завоевал Европу.
Но в России вдруг очнулся —
И усомнился...
Тотчас покачнулся —
И полетел в зияющий провал.
Но падая – поверил, что живет
На свете. И настало избавленье:
Он оказался на Святой Елене
И там включился в звездный хоровод...
...Ты ни признаний, ни имен, ни воплей
На нем не режь.
Пусть царствует оно,
Ветвями в небеса вкоренено.
А если в землю, – высохнет, как вобла.

Гул солнечный.
Движется воздух,
И жарко двоятся стволы.
Высокий и стройный подросток,
Чьи мысли, как небо, светлы,

Внезапному замыслу детства
Не вызреть и не зачерстветь...
Прорыв возрастных соответствий,
И смерти, и времени. Свет —

И в нем стихотворные строки
Впервые подобны лучам.
Высокий и хрупкий. Высокий,
И небо течет по плечам.

Безумная жизнь пронесется,
Притянет воздушная высь —
И скажешь, сгорая: от солнца,
От солнца стихи родились!
От близости неба. От жара
Страстей, пробужденных в крови
Сверканьем влюбленного шара. —
Он падает... Падай! Лови!..

Прохожу – роняю сигарету.
Наклоняюсь – озеро у ног...
Я в парижском переулке где-то...
Я в горах. – Бегу к дверям: звонок!

Величавы горные озера...
Свечка. Схожий с мошкарой ночной
Почерк: «Не перенесу позора.
Все открылось. Ты – всему виной...»

Голубого полдня водопады,
Яркий трепет горного листа,
Погодите... Разобраться надо...
Гаснет свечка. Улица пуста.
Я – виной?! Мутится взор...
Но кто я? Тишина сгущается, звеня,
Лист плывет по озеру... Пустое!
Есть волна и небо. Нет меня...

С неопровержимостью цветка,
С арагонской радужностью ткани —
В небо растворенная рука
Всех твоих провидческих исканий!
В самобытной горечи морей,
В мужестве дуэли ураганной —
Укрепи, восстанови, согрей
Разумом покинутые страны!
Пусть в гигантской кроне, как в руке,
Синевою пристальной упьются
Мудрецы – из тыквы, налегке,
Короли – из битвы, как из блюдца,
И крестьяне замки возведут
Из нестройных ежедневных пахот,
И потомкам вынесут на суд
Золотых веков зеленый запах...

И небо зарделось о ней об одной —
Оставшейся там, за кирпичной стеной.
За проволокой Руфь, словно роза меж терний —
Кровавой звездой во вселенной безмерной.
Народы и страны – потомки святой —
Раскрылись, как раны, дымясь пустотой.
Той пагубы ради – никто не родился.
Мессия во взгляде ее заблудился.
Ни ада, ни рая. В забвении – рай.
Резвись, забывая, и в мячик играй...

Я, быть может, последний,
Кто вас помнит, хранит ваши лица
В крыльях памяти, в перьях напева, —
Скрипы лестницы летней
В стеклах полдня мечтали продлиться,
Но стемнело безмолвно, без гнева.
И последние ноты
Втянет воздух ночной и холодный
В забытье прорастаний посмертных. —
Только в сердце у Лета
Раздвигается город бесплотный
Торжеством вакханалий несметных...

О Лао-цзы, мой друг любимый,
Сказавший правду столь давно:
«Лишь хрупкое – неколебимо,
Все прочное – обречено!»
Весь океан со звездной башни,
Наверно, не крупней слезы,
Но мы – внизу, нам очень страшно...
Хоть слово крикни, Лао-цзы!

Не хватило дыханья, и к двери пришлось прислониться,
И блуждала душа по окрестным проулкам, пока
Ей в любви признавался надменный атлант белолицый,
Что поддерживал своды предсмертного особняка.
И последней листвой тополя призывали – остаться,
Но в эфир потянуло, в густой, симфонический мрак,
Где в дурном разногласье клокочущих радиостанций
Песню детства тянул, опоздав на полвека, «Маяк»...

Только пастбище белого стада
Душ пугливых и кратких в пути:
От разлада до снежного сада —
Город полуприкрытого взгляда
Из-под озера сна, взаперти.
Так и вспомнятся строгие стены,
Оплетенные клейкой травой,
Эти площади – выплески пены,
Растворяющие постепенно
В цепкой поросли выговор свой.
Здесь мы бегали в детстве когда-то,
Водной гибели не осознав,
По путям Грановитой палаты,
По годам, по Стране-Без-Возврата,
Сжатой желтым узорочьем трав...