Александр Величанский - Под музыку Вивальди

Он поэт безупречный, и это не лесть.
Но в порядке решения тысячи личных проблем
ему свойственно дико и глухо, и немо ко всем
со своими обидами и оскорбленьями лезть.

За душой – ни гроша,
за душой – лишь душа,
да и та —
маята —
больно уж хороша.

Утренний лес
это – ночь наяву.
Свет, как болезнь,
неприятен ему.

Тою же пущей
стоит он, застыв,
словно пропущенный
сквозь объектив.

Тысячи веточек,
веток, сучков,
листьев – навечно
застыли. Таков

брак тьмы и солнца:
тускнеют, смотри,
туманов кольца
на пальцах зари.

Пленяли нас не раз,
не первый раз из плена
ушли мы, взяв запас
мацы. И по колено

моря нам были – мок
лишь враг, чем глубже в сердце
наш возносился Бог,
и криков «сгинь, рассейся,

чужого праха персть!»
в ушах навязла глушь, но
«Како воспоем песнь
на земле чуждой?»

Никогда не увидите вы,
как березы растут из травы,
из коры ль заскорузлой – побег,
из беспутной толпы – человек
иль как храмы, о высях скорбя,
каменисто стекают с себя —
благодатными водами с гор —
как не видел и я до сих пор.

Всей силой древа свет вберет
и силе древа вмиг отдаст
слепая ветвь – и кислород
овеет благодатью нас:
вот так и наше среди тьмы
раздвоенное естество:
«ВНУШИ МОЛИТВУ И ВОНМИ
МОЛЕНЬЮ СЕРДЦА МОЕГО».

Теперь я птица: у меня
есть клюв, есть хвост, есть пух и перья,
не фигуральные крыла
сгибаются в суставах словно
рука в локте, и ноги есть
чешуйчатые и с когтями —
их цепче взор мой – он в виду
окрестность всю имеет сразу,
вот я в нее слетаю с вяза,
и испражняюсь на ходу.

Оки напористой по руслу,
в пространстве сером, как шинель,
я плыл не в славную Тарусу,
тем более – не в Коктебель,

а в, как ее?.. – забыл названье,
верней, оно ушло на дно,
что глубже даже ПОДсознанья,
и, как часы, заведено

на некий миг. Наш челн беспутный
бил лопастями по реке
с таким отчаяньем, как будто
тонул земли невдалеке.

И на корыте том паршивом,
против которого Ока,
одним на свете пассажиром
я был в виду у старика:

в тельняшке, трезв и опечален,
не очень трезв, но и не пьян,
он челн свой безбилетно чалил
к своим безлюдным пристаням,

надеясь, что с узлом-прилавком
и за спиной, и на груди
из пустоты возникнет бабка
и крикнет: «Милай, погоди!»

Но ничего не возникало —
лишь берега в Оке по грудь,
и я до своего причала
решительно решил соснуть,

что в те поры не составляло
труда мне – вдруг хрипатый крик,
и вот уж тащит, как попало,
меня на палубу старик,

совсем зашедшийся от крика:
«Все счастье редкое проспишь, —
кричал старик, – гляди, гляди-ка,
гляди, мудило, – БЕЛЫЙ СТРИЖ!»

И я увидел средь зигзагов,
вблизи черневших и вдали,
стрижа белее белых флагов…
увидел, только к счастью ли?

Ниже выцветшей зари
там, где птицы «сизари»
не летают между крыш,
а на задних лапах лишь
жадно рыщут меж плевков
и окурков – кто таков? —
кто лежит меж голубей —
расстрелянный воробей.

Сама в себя упрятана краса —
ее извне еще обдумать надо.
Она, как глянцем вылощена вся —
от облика до слов условных злата.
Но так, как ее добрые глаза
малы, и доброты в них маловато.

Всю зиму снег,
знай, возносился,
а вот и сник.

Обманом слыл,
небесной манной —
вдруг нету сил —

одна вода…
Весна-усталость,
но в миг, когда

очнулась вдруг
и вдруг всплеснула
ветвями рук:

кругом ни зги —
под деревами,
как под глазами
ее, – круги.

Морей раскинутые сети,
вершины храмов, гор прибой —
как много, Господи, на свете
еще не виданного мной…