Дилан Томас - Собрание стихотворений 1934-1953

Но толкай, дочь или сын, толкай: ведь обратного хода нет,

А громоздкие ливни с небес льют и ночью и днем.

Вот проснусь, и движенья ослабнут, и радостно вздохнет пещера,

Где рос ребенок, которому от грядущих бед век свободы не знать,

О моя потерянная любовь, изгнанная из меня какими-то вышибалами!

У зерна, спешащего своим путем от края мокрой могилы,

Есть и голос, и дом – есть где плакать и где лежать.

Оставайся! Нет иного выбора для горстки праха.

Оставайся у груди, полной молочными морями,

живи, сколько положено лет,

Все равно ни волнами жирных улиц, ни скелетными худыми путями

В ту могилу, из которой ты вышел,

Возврата в мое спокойное тело нет.

И начало чудес бесконечных откроет тебе этот свет!

Слезы у меня на глазах напоминают мои двадцать четыре года.

(Похорони мертвецов

из страха, что сами пойдут к могиле в трудах и родах!)

На выходе из рождения в мир, на том самом пороге

Я сижу, как портной ссутулясь, и свесив ноги,

И старательно шью себе саван для долгой дороги

При свете плотоядного солнца, кровавое мясо жрущего,

В смертной одежде,

начинаю свой чувственный путь

вдоль всего сущего,

Мои алые вены полны самой ценной в мире валютой валют,

Но к тому неизбежному поселенью, куда все идут,

Я двигаюсь столько времени, сколько длится мое «навсегда».

Две молитвы, которые должны прозвучать вот-вот –

Из уст ребенка, идущего спать, и из уст мужчины,

По лестнице поднимающегося к умирающей любимой.

Первому все равно, где окажется он во сне,

А второй в слезах по ступенькам идет.

Две молитвы во тьме вознесутся с зеленой земли,

В ожиданье ответа, обращенные к небу молитвы:

Человека на лестнице и ребенка возле кровати,

Молитвы о мирном сне и об умирающей любви,

Молитвы, которые вот-вот должны прозвучать, – и

Сольются, сплетутся в одну взлетающую к небу печаль.

Так заснет ли спокойно ребенок и зарыдает ли этот

Мужчина? Но слиянье в одно двух молитв,

что вот-вот должны прозвучать,

Живое с мертвым сплетет,

и человек, идущий по лестнице,

Увидит любимую в комнате наверху

не умирающей, а живой и согретой

Его заботой, силой его тепла.

А ребенок, который и не думает, до кого долетит молитва, –

Медленно утонет в печали, глубокой как могила,

И темная волна, пролетев по сонным глазам,

Втянет его вверх по ступенькам к той, которая умерла…

Никогда ещe предвечная тьма,

Что ставит на место всех нас,

Птиц, людей, зверей и цветы,

Не могла сказать ни о ком

Таким пламенным языком,

Как тогда, когда вышел спокойный час

Из моря, шевелящегося в упряжи темноты.

Надо снова войти в Сион

Круглой водяной капли, или

В синагогу зерен кукурузного початка.

Должен ли я позволить, да и для чего,

Чтобы тени звуков сами Его молили,

И на саване самая мелкая складка

Стала почвой для соленого зерна моего?

Чтоб оплакать детской смерти величие и горенье,

Страшную правду я не хочу у людей отнять,

И еще одной элегией о невинной юности

Кощунствовать в то мгновенье,

Когда кто-то остановится подышать!

Вместе с первым на земле убитым,

В длинную дружбу одета

Дочь Лондона лежит и…

Возраста не знает зерно!

Никого не оплачет Темза. (О, темная вена, улица эта!)

После самой первой смерти

Быть другим смертям – не дано.

Земную жизнь пройдя до тридцати,

Я проснулся от голосов

Гавани и соседних лесов:

На темных камнях в лужицах отлива радостно толпились

Мидии. Цапля славила берег. Утро меня позвало

Молитвой воды, криками чаек, скрипом грачей,

Ударами лодок о повитую паутиной стенку причала,

И повелело

Отправиться

В спящий и предрассветный город.

Мой день рожденья начался с того, что водяные птицы

И окрыленные деревья

Над фермами и над головами

Белых пасущихся лошадей

Пронесли мое имя на крыльях,

И я проснулся, и встал в дождливую осень, и вышел,

Чтобы сквозь ливни всех моих дней

Идти.

И был прилив, и ныряла цапля. И был – я.

Я ушел, а город проснулся, тут же ворота закрыл,