Дилан Томас - Собрание стихотворений 1934-1953

Нет, вовсе не от гнева из-за той

Секунды…

Колоколом под водой

Отказ ударил… Хоть улыбка сможет

Звук губ поймать в зеркальной глуби глаз –

Детей не будет, и –

Стихов не будет тоже...

Как сможет выдержать животное мое,

Волшебные черты которого я только начал

Очерчивать в глубинах черепной пещеры –

Как вынесет оно

Обряд тех похорон под колдовской стеной,

Когда почти ожившая вуаль,

Почти прикрывшая его лицо,

Не в силах затенить взбесившуюся сущность:

Оно ж пьяней улитки в винограднике,

Оно ревет, размахивая щупальцами как спрут,

Ну что ему какая-то гроза,

Когда и весь небесный круг

Не в силах заслонить такие странные глаза?

Как привлечет оно неведомого жеребца,

который изгибается в сиянье

Зовущей полночи,

той, что расплавить может

хаос копыт и львиной головы,

Или колышащуюся подкову сердца?

Груба земля в прохладе сельских дней,

Чтоб с громким ржанием вдвоем

в мелькании стогов бежать по ней!

Рождение и труд, убийство и любовь –

Потом в жестоком и манящем свете

Бесплодная земля

Взорвется, голая, побегами весны,

А мрак разорванного моря

Возрадуется так,

Что потроха вновь станут горлицей (а может – черепахой?),

И когти искривлённых вен вдруг выдавят из каждой алой капли

От ярости иссохший голос?

Вот рыбаки – русалочьи мужья –

Всплывают с арфами под аккомпанемент басов прибоя,

Закидывают колдовские лески

(наживка-невеста из золотого хлеба),

А я – я сматываю в клубок пряжу, в которой плещутся и слух, и речь,

Брожу по храмам морских пещер, где тексты заклинаний – над костями.

Слежу распахнутыми глазами,

Как щупальце пытается, змеясь над спутанностью ран и сорняков,

Не отпустить мою живую ярость в небо,

Здесь удержать бесценную добычу –

Сдержать, сдержать бунтующую кровь:

Ведь только стих быть должен явленным на свет,

А уж никак не зверь,

который и моря, и дни на рог поднять бы мог!

Вздыхай, вздыхай, лежи недвижной глиной,

А рядом ножницы, что над Самсоном сонным

В лесу волос торжественно звенят:

(Попытки уничтожить силу – удвоенную силу возвратят!).

Венера мраморная меж колен, колонн –

Падет святыней, солнцем, выпотрошенной птицей,

А губы девы речь обрубят кораблекрушеньем напыщенных зрачков,

Куст яростный, где вместо перьев – пламя.

Умри же в перьях огненных, в пыланье

изрезанного неба упади,

Катайся с оглушенною землей,

иссохший, обворованный мой зверь:

Вскочи на ржущий свет из тьмы пещер –

И пустота останется в груди.

На грубом могильном камне

Я прочел ее две фамилии,

Под ними увидел и дату,

Когда она умерла,

Вот эта замужняя дева

В пробитой дождями деревне…

Это было как раз перед тем,

Когда я в материнской утробе

Мог услыхать впервые

Бормотание злых дождей

Над остывшим девичьим сердцем,

И увидеть в кривом зеркале

На лице зигзагами солнце,

Умиравшее вместе с ней,

Перед тем, как упасть ей в постель

Распустившимися волосами

На мужскую жесткую руку…

(Колокольных дождей язык

Отбивает время назад,

Сквозь отчаянье лет и смертей

В ту таинственную каморку,

Где младенец еще не возник!)

Мне потом мужики говорили:

Рыдала она о том,

Что, мол, руки обнажены,

И что так зацелованы губы –

До черноты запеклись,

И рыдала она – будто в родах, –

И корчилась в муках судорог,

И простыни раздирала,

Но из глаз вырывалась радость…

Так вот я в торопливом фильме

Видел встречу обезумевшей бабы

Со смертью на брачном ложе

Через тень рубежа родового,

Перепутанного с зачатьем,

Слышал каменные слова

Серой птицы с оббитым клювом,

Стерегущей ее могилу:

«Я спиной чуть коснулась постели,

Вся моя утроба взревела,

Я почувствовала в паденье,

Как меня пополам разрывала

Грубая голова…»

Три тощих месяца

в большом кошельке моего тела, в проклятом

Брюхе этого года, в его богатом самодовольстве!

С горечью я тащу на проверку

мою нищету и мое ремесло:

Взять, дать – и всё?

Вернуть то, что было жадно дано, и в никуда унесло?

Вдувать фунты манны

росой назад в небо?

Да где там – работа слов!

Дар болтовни надеть на слепую палку языка –