Дилан Томас - Собрание стихотворений 1934-1953

А поэт, скованный ужасом, видит, как город страшен.

Так неужели я

под ударами раскачивающейся раскаленной улицы

Не смогу оглянуться

На эти детские кривые рисунки, на уходящий год,

Рушащийся и сгорающий в паутине проводов, в хаосе башен?

Вот соляная баба,– посмела же оглянуться

На свой родной раскуроченный город среди пустыни.

Так неужели я убоюсь нарастить на скелет мясо притчи?

Я, человек стоящий прямо в искривлённом мире,

Над каменногрудым морем с его водяной пылью,

Над столом тайной вечери

Благодарственную молитву повторяю ныне.

Так вот оно – отсутствие враждебно:

Ведь каждая старинная минута

Любви – на шее камень, или держит

На якоре в порту язык мой и

Соскальзывает с набережной булыжной,

Ну да, ее хвалы – неполноценны,

Ее желанье мачты и фонтана

Уходит в рукотворность океана,

Ветвистый ствол похвал минует волнолом,

И ввысь из-за колонн глядится дохлый дом...

Тот миг – он загнан в угол – миг желанья.

Сорняк он и никчёмное дыхание,

Отрепья, опий, лживый шаг вороний,

Зарифленные паруса, прибой

Без всякого прилива, вроде той

Злой девственности, взятой напрокат

У предков, миг тот, слабый, как ребенок,

Прилепленный магнитными ветрами

К слепой мамаше в городе беззубом

Дом хлеба и, быть может, молока...

Она глядит с невинностью крапивы

И с шелковистой той гордыней горлиц

В скалах, которым раковины девства

Как будто досаждали... Как в пещерке

Меж устриц – жемчуг, абрисы сирен

Сверкают в стянутых как бочки гротах,

Портреты всех ундин глядят со стен,

Дриада – дуб, заполненный стыдом,

И ложе, будто море под китом,

И бычий танец, золотой куст львов...

Гордыня девственности, обретенной вновь?

Желанья меньше, чем в зерне песка!

Старинные минуты, их тоска...?

Вот в чем противоречия ее:

Зверь топает как поп, и пять убийц

Есть каждая рука, а строй колонн,

На коих тлеет пламя, устремлен

Скульптуркой льда к толпе горящих птиц.

И все-таки желание холмом –

Приветствие, но в каменных шагах

Ее, в ее в молчании хромом

Таится тень ее удара в пах!

И я с ослиной челюстью иду

Пустыней мимо мертвых городов,

Бью воздух палкой бесполезных слов,

Громлю восход и в клочья рву закат,

Штурмую это сердце на ходу,

Пусть вены безголовые спешат,

Я ракушку пустой души вскрываю

И векам застегнуться позволяю.

Гром разрушенья вместе с криком птиц!

Перед той челюстью всё ляжет ниц,

Убийство – набежавшая волна –

Я вытянусь, чтобы смогла она

Смыть след разгрома... Вот меж волн плывет

Распятьем комната ошибок, вот

Все море – в стог! Тень от столба воды,

Вот пирамида надо мной, горды

На изумрудном полотне узоры,

И ветры остры. Голова моя

Лежит, лишенная легенд, в крови.

Самсон, и тот уж не спасет мой час,

В перчатках солнце – анатом любви –

Насаживает сердце на алмаз...

Ее язык не уследил за лоном,

Ребенок снова станет эмбрионом,

Так губы обнаженные кричали,

Канаты скручены, тень – капюшоном.

Тут якоря, тут долго пеленали

Меня, как мумию... «Где ж ящерка, чей яд

Выстреливает, чтоб загнать назад

На то столбнячное пустое ложе

За белую завесу смерть стихов? –

Бубнили маски, – видишь мертвецов?

Да, секса бесконечное кольцо

И душу завертело, и лицо».

Глаза прозрели. И ветра видений

Раздули дым. Бескожная рука –

Как дерево в клублении дымка,

Горящий Феникс обернулся стаей:

Щёлк выдранного зуба – барабан,

И хвост какой-то взвился, заметая

Следы птиц, улетавших в никуда,

А призрак провожал их, расцветая

Желаньем, жаждой нежного прощенья,

Ведь ужас отлетел и вместе с тенью!

Мой брат снял кожу. В облачной груди

Лежат леса спокойны и безмолвны,

От гордости любовь осовободи!

И вот любовь идет без ран и молний.

Утих и ветер (а давно ль стволы

Как волосы горгон, вздымал он дыбом?).

Там где был снег когда-то, острым льдом

Любовь сосет и лижет бледный воздух,

Предвидя проявленья новых ссор,

В ее глазах гордыни новой вздор,

Но этот стих – присутствие целебно!

Пять деревенских чувств увидят все всегда:

Зеленая ладонь им не родня, – однако

Сквозь мусор мелких звезд глаз ногтя увидал,

Что горсть моя полна звездами зодиака,