Борис Панкин - Новый Раскольников

открыть наружу дверь, как новую страницу.
(диагноз: безнадёжен — амнезия)
и больше никуда не торопиться —
забыл, не помню, болен сильно.

ночами спать глубоким сном младенца
на белой простыне.
и видеть сны. и умереть во сне.
от остановки сердца.

загнанных людей сдают… куда?
в вытрезвитель? в дурку? на храненье
в камеру, где сквозняки и тени,
и горит, горит моя звезда.

загнанных людей ведут… к стене? —
в тихий дом над синею рекою.
в тишину приёмного покоя.
как там в этой ватной тишине? —

вечный полдень, благодать, уют,
музыка волшебная играет.
там никто, никто не умирает. —
не дают.

жаль, что ты опять не позвонишь —
у тебя проблемы с телефоном.
либо убежали макароны.
ты по кухне ловишь их, кричишь:
врёшь, от этой скалки не уйдёшь
ну-ка! быстро! марш назад в кастрюлю!
и разгорячёно кажешь дулю.
и пустырник огорчённо пьёшь.

или нет, наверно, всё не так —
у тебя проблемы с телефоном.
шнур погрызли мыши. оголённый
провод заискрил, и звук иссяк.
в трубке телефонной тишина
затаилась, скорбная, немая.
ты сидишь, колени обнимая,
на диване в комнате одна.
и в расстройстве горестно молчишь.

…жаль, что ты опять не позвонишь.

любой високосный год —
знаковый и дурной.
втягиваешь живот,
падаешь в перегной.

пытаешься прорасти
мыслящим тростником,
в сущности, обрести
новую жизнь. о ком

заплачет в глухом лесу
чёрный от горя дрозд, —
так ли уж важно? — суть
в том, чтобы ты пророс.

так выпусти по весне
к небу побег живой.
что не убьёт, сильней
сделает нас с тобой.

оличка лапочка нежный цветок росянки
ты так волшебна невинна и всё такое
мне до тебя дотронуться ли рукою
злой амазонки взбалмошной вакханки

оличка ласточка рыбка моей печали
рядом с лакуной сердца в лагуне ласки
в омуте беспокойства готовлю ласты
склею их ненароком и чао-чао

студенты прохладной жизни,
молодая шпана.
чувствуешь себя лишним —
персонажем сна —

вязкого и чужого,
где вся твоя роль:
не говорить ни слова,
потягивать алкоголь.

слоняться по территории,
узнавать места,
и понимать — ни горя, ни
радости — пустота.

у моей подруги вылетели пробки,
у неё в коробке черепной КЗ.
ей бы жить на юге, где-нибудь в Алупке,
да лечить мигрени, сплин и ОРЗ.

у моей зазнобы, видимо, проблемы, —
ум зашёл за разум, в голове бардак.
мается в ознобе, ёжится от шума,
и глядит угрюмо, словно пастор Шлаг.

это, верно, климат, — топи да болота.
это, видно, тёмный низкий небосвод.
это мёртвый город нас с тобою люто
давит, ненавидит, гложет и гнетёт.

…мы с тобой уедем в сказочные страны.
там поют фонтаны, там шумит прибой.
в дивный край зелёный, солнцем утомлённый,
мы с тобой уедем. мы с тобой. с тобой.

мне снилось нечто, непонятный сон:
напротив умирали комиссары,
брандмауэр измазан был в крови,
на мостовой вальсировали пары,
и безучастно что-то о любви
пел репродуктор. брошенный понтон
стучал о сваи мёртвого причала.
и дивная мелодия звучала.
и голос безучастно вторил в тон.

круженье пар на томной мостовой.
и в пыльном шлеме, всё ещё живой,
на фоне окровавленной стены,
полз комиссар. к чему такие сны?
куда он полз? — бог весть. он умер в миг,
когда достигла музыка крещендо.
наверняка он что-нибудь постиг,
пока агонизировал. зачем-то
он полз по направленью от причала,
пока был жив, и музыка звучала.

и я глядел на это из окна,
задумчиво гадая: «нахрена
ползти ему?», крошил «герцеговину»
и папиросный уминал табак,
я взять пытался в толк (увы! — никак),
и спичка, прогорев наполовину,
мне пальцы жгла, и френч натёр мне спину,
и, дополняя общую картину,
как некий беспощадный метроном,
понтон стучал о сваи. бог покинул
сей мир печальный, вышел за вином
в ближайший гастроном и сгинул, сгинул.