Борис Панкин: Новый Раскольников

Двадцать какое-то, чёрт его знает, число…
Слышится звон, — это бьётся в осколки посуда,
К счастью, должно быть, соседу опять «повезло», —
Судя по звуку хрусталь, ваза весом в полпуда.

Ну, да и ладно, окрепнет в неравной борьбе,
Может, на пользу ему, что жена истеричка…
Так и сижу я под звон хрусталя и тебе
Письма пишу, за сегодня второе… Привычка

Складывать в стол, на досуге сто раз перечесть,
Вычеркнуть лишние знаки, поправить повторы…
Чу, иссякает хрусталь, но фарфор ещё есть,
И есть подозренье, — надолго не хватит фарфора.

Двадцать какое-то… Письма пылятся в столе.
Надо ли их отсылать, и кому это надо? —
Скучная сказка о том, как однажды белел,
Там далеко-далеко, и на фоне заката,

Сгинул в борьбе, на далёкой чужбине пропал, —
То ли на риф наскочил, то ли стал чьим-то призом,
То ли нашёл, что когда-то по дури искал,
То ли не смог себе выдать обратную визу.

Двадцать какое-то… Плачет на солнце февраль.
Жалко ему уходить, вот и плачет, бедняга.
Горько рыдает соседка за стенкой, ей жаль
Чайный саксонский сервиз, её мучит люмбаго,

Сплин и хандра, и тоска (тяжело целый день
Ваньку валять, разгоняя безделье и скуку),
А так же мигрени, и прочая женская хрень.
Встречу соседа, пожму обязательно руку…

Так и живём-выживаем всем бедам назло.
Век коротаем в борьбе, плавим золото с медью.
Двадцать какое-то, чёрт его знает, число,
Чёрт его знает, какая страна и столетье.

мало мама мыла раму,
вот и наказали маму —
поперёк опасной бритвой
по рукам-венякам.
кто сказал, что волки сыты? —
дверь открыта, веллкам.
ночь темна, война под боком.
что ж ты мать-перемать
не подохни раньше срока —
рвань-тряпьё — бинтовать.
вас-ист-дас? — такое дело —
мама раму проглядела,
шишел-мышел вышел срок,
нажимаем на курок.
потолок измазан серым
на потеху изуверам,
поперёк визгливой скрипкой,
кулаком по стеклу.
жил с гримасой, сдох с улыбкой —
вон он, бля, на полу.
некроплазма в вязкой жиже.
подходи, взгляни поближе.
натюрморт — в оконной раме.
душно что-то вечерами.

Всё будет хорошо. Как заклинанье.
Ходить по клетке, как тот самый зверь,
что меряет шагами ожиданье —
окно, торшер, трюмо, входная дверь.
Опять трюмо, мелькает отраженье —
конечно я! — кому ещё здесь быть! —
В движении, в бессмыслице круженья —
преддверье пораженья… Обвинить
тебя во всём, сказать: адью, родная,
живи, как хочешь, мне пора, пошёл…

И повторять, как кукла заводная:
Всё будет, будет, будет хорошо.

не стерпится.
не слюбится.
не сбудется.
затянется, останется рубец,
и, словно след на оживлённой улице,
сотрется и…
финита ля…
пиздец.

а морю что, — по-прежнему волнуется.
и раз и два, и замирает в лёд. —
тоска пройдёт. не надо, ты же умница —
сама всегда всё знаешь наперёд:

наладится, со временем и с опытом,
поселятся покой и мир в душе.
лишь иногда далёким горьким шёпотом:
не слюбится, не сбудется уже.

Пиши, моя красавица, пиши,
Покуда не оплавится душа,
Покуда яд течёт с карандаша,
И эти откровенья от души.

Пиши, моя красавица. Спеши
Отобразить отвратность бытия,
Покуда жизнь паскудная твоя
Ещё чего-то стоит. Потроши

Себя на составные. Покажи
Угрёбище внутри себя, меня.
Прекрасные порывы — миф, хуйня.
Пиши, моя красавица, пиши.

по глянцу ломкого листа
рука выводит закорюки
ах эти творческие муки
нести себя на пьедестал

и водружать на постамент
в тенистость липовой аллеи
белеет ночь восток алеет
цемент скрепляет монумент

и словно бисер на губе
пот выступает от напряга
пиши перо скрипи бумага
я типа памятник себе