Андрей Плигузов - Стеклянная гора

На лестнице - листья,
как будто наш дом,
почуяв весну, пускает побеги.
А, может, голубка летала над ним
и зеленую ветвь обронила,
и мы в полусонной Москве
отмечены чьей-то любовью,
не Бога, поскольку богов уже нет,
а чьей-то весенней любовью,
где за руку взять - слишком много,
и где поцелуй неуместен.

Дети ходят на руках,
в переулке лай собачий,
и скользят, скользят по даче
тени в длинных пиджаках.
Летний день врасплох захвачен,
а течение стиха
шире, шире - как река,
но она течет иначе.
Напоит меня слюдой,
а потом в ногах забьется
бурной мельничной водой,
оглушит, а у колодца
обернется лебедой,
и опять поет, поется,
а по небу выше солнца
ходит месяц молодой.

Над Северной рекой, когда она
течет, течет и все с собой уносит –
и по дороге обращает в прочерк
тень ласточки, глядящую со дна,
любовников на низком берегу,
что смотрят мимо или прячут лица,
мостки, с которых пить и не напиться
ребенку, юноше, мужчине, старику...

Я стол очистил от бумажной сети
былой работы. В опустевшем доме
перебираю мутные стаканы
с холодным молоком, и долгий август
течет сквозь звезды, и любовь моя
стоит на страже у забытой жизни
чуть-чуть кося зрачком, с полуулыбкой,
зажатой в уголках большого рта.
Гляжу, и лень переводить в стихи
небесный свет, проржавленную крышу,
послушный воск знакомых детских лиц
и дудочку, которая к губам
льнет, будто губы, пахнущие дымом.

Лето съедено тополиной молью.
Мелкая бабочка с усердием первого ученика
тычется в стол. Дом устал от ремонта,
от голых куп, покалывающих выбеленные бока.
Жить без усердья, с утра попить молока,
полистать Набокова, вспомнить шахматы, Лондон
из уходящего века, как с Авраамова лона
запустить голубка -
и писать в стихах
о Москве, которую поздно менять на дачу,
о грязной Яузе, о пьяных очередях,
о первой любви, о которой, скулы сведя,
не вспоминал, о той предсмертной удаче
отразиться рядом, скользить, покуда канал
не сольется с рекой, ожидая новых подачек.

Август, велосипедисты,
загород, дачный дом.
Солнце сочится сквозь листья
золотым дождем.
Загорелые голени,
насмешливое лицо –
боги от этого гонора
потеряли сон.
В вечереющей спелости
как залитые в стекло –
Леда с царственным Лебедем,
Ганимед с Орлом.

Волна, пробежавшая в кронах,
Тебя не минует.
В ветвях, словно новорожденные,
Птицы уснули.
В мгновенном покое
Один только ты неспокоен.
И тучка висит над рекой.
Как паерок над строкою.

Это наш дом, и время его щадит.
Мы живем здесь так, будто все прошло,
и мы давно на небе. У мертвеца на губах
запеклось серебро, он приходит что-то сказать,
но молчит. И я боюсь говорить.
Под утро волчата ложатся в мою постель,
мы горим в огне, монахи смотрят в огонь,
а над домом кружит орел. Лень сочинять.
Страшно богу попасться в когти, спокойней
в землю лечь или прямо в огонь лицом.

Приходи туда, где стеклянная гора,
Где вода-слюда. Я тебя видал
В золотых садах, где сластит ветер.
Я дождусь тебя там, где тело — пепел,
Там где тьма светит
И как белая бумага слепит.

Ледяное море, чашу, поднятую к губам,
мимо пронеси.
А в кино показывали Висим, снег,
и я вспомнил, как увидел тебя во сне,
а потом наяву.
В нашем доме пусто, я тебя позову,
чтобы спать, обнявшись,
потому что страшно
до рассвета в холодной постели лежать одному.

М.Б.
Живу на чужбине,
Спать ложусь на чужбине.
А сплю на детском диване,
где сношеные пружины
под утро гудят как трубы,
трубят, как слоны Ганнибала,
до изнеможенья, сначала
начиная дорогу к Риму.
И всю ночь мне снится Мария,
маленькая Мария.

Когда кончится время,
нам будет кого показать Богу.
Мы разбудим Лену
и голенького Егорку
на руках поднимем,
когда кончится время.
Все, что мешало мне прежде,
давно сгорело,
и вместо души - пепел.
Мы жили в пригороде. Дети
бегали, зажимая в губах гудящие
стручки акации. Это счастье,
изъясняющееся обиняками. Смеркалось.
А ночью Смерть говорила в полный голос
и я притворялся спящим.
Спрячь меня, будто я — твой ребенок,
у ночного зверя отними меня.
Когда кончится время
я хочу выйти к Богу без имени
и без памяти вместе с твоими детьми,
спрячь меня, крепче меня обними.