Андрей Плигузов - Стеклянная гора

Читают Есфирь, а прежде читали Руфь,
И руки, согретые прикосновением рук,
Подносят к лицу. Домашний огонь
Щадит ладони, но в пепел сожжет богов,
Едва подросток увидит его во сне,
Впервые узнав, как жарко горят в огне
Детские боги, на всё говорящие нет.

Благодарение Богу,
что мы на этой земле
с тобою неразлучимо
рядом, как в детском учебнике
графы Эдмон и Горн.
Птица, крылом зачерпни
густой берлинской лазури,
похлопочи о ночлеге
на небе, в воздушной державе,
где спят наши мертвые братья.

Посмотри, за нашим окном белоснежный снег,
Сколько снега, какая пища для черной земли!
Я скажу это, зная, что ты обнимешь меня
И прижмешься так, будто сердце мое в тебе.

Свет, оптический праздник
голубого и желтого,
влажным глазом ребенок
следит, припадая к сквозным
окулярам пространства.
Это время работает
вместо судьбы. Все
облито стеклом. В нашем доме
уснуть невозможно. В нашем
доме и ночью светло.

Детство, теплый песок,
соломенное с голубым,
во вторник - рубин и кварц,
в пятницу сердолик,
утром еще смола,
а ночью уже янтарь.
И тихо стоят надо мной
Бранжьена и Гуверналь
с серебряной чашей в руках.

А.Ж.
Запах яблок, одна из многих улик
на пороге райского сада.
Сердце давно не болит.
Над пустой автострадой
строй небесных бойцов,
обмундированных в облака.
Взглянешь вверх - обжигает лицо
стыд, с которым не знаешь сладу.
Но я помню, как прежде твоя рука,
не ища пожатья, просто лежала рядом.

Н.
Жалкий праздник короткого лета,
в ушах непроявленный гул
вазелиновых капель - не то глухота,
а не то дольней лозы бессмысленное прозябанье,
шум и звон . И покуда Господень глагол
вспоминает пророк с медицинской пипеткой
в руках,
мир ему неподвластен, и спящих во прахе земли
не труба сторожит, а все тот же младенческий лепет
сиротливой природы и зрак почерневших небес.

Р.
Вот и жизни конец. Покуда белела степь,
было спокойней, поскольку в степи ничто
не застит неба: пальцы прижмешь ко лбу
и тут же на нитке спустят ангела.
Так на детскую простыню
бросались летучие мыши,
так все, что есть в небесах,
льнет к тому, что белеет,
так мы могли бы спастись
вместе со всею Сибирью,
особенно в декабре,
но предпочли разлуку.
Рождественская труба
в Новой Индии не облегчает души.
на здешних санках
не въедешь в рай. А ты,
прошлогодний снег.

Ты вспомнишь, как будто прищуренный птичий зрачок
глотает предметы, и свет растворив в серебре,
колдует над формой на карточке полуслепой.
Сырая глина, ты вспомнишь скольженье руки,
когда, задрав подбородок, растешь сквозь полуобъятья,
и весь пускаешься в рост.
Сосуд, ты вспомнишь вкус молодого вина,
глазурь, ты вспомнишь дыханье жаркой печи,
и ты, открывая глаза в далекой стране,
в серебряный день, я знаю, ты вспомнишь меня.

И катится возок
сквозь степь, по мелколесью,
меж редких деревень
и чахлых русских нив,
не знающих жнеца.
Унылая земля!
Печальные забавы
натруженного сердца...

Пересыпай холодный песок
из ладони в ладонь,
и пускай его на лету
подбирает ветер,
и, отвернувшись к воде,
говори, порой теряя слова.
Мне казалось, сквозь эти прорехи
Господь появляется в мире
и приводит умерших
на побывку. Оттого
так больно сжимает сердце
при виде нагих ветвей
и потому тишина
невыносима.

Ты будешь со мною как с братом
болтать, и холодное лето
погонится за электричкой
и скоро отстанет. Неверно
судить о разлуке, покуда
и снег не лежит. Я-то знаю:
короткая - ранит, а долгая –
лечит. Поедем на дачу,
где чайник в ногах остывает,
где спят на соломе, где дети
поют, и бездомные птицы,
как души умерших, настырны.