Андрей Плигузов: Стеклянная гора

Н.З.
Если о мертвецах - молчок,
то не сходится устный счет
тех, кого упрямо люблю
с тем, что в Лену несет Вилюй.
И уже известен предел –
бороде не вечно седеть,
и подсказки плести волнам.
В кровь сдирает русло Синай,
и вода опять солона,
чисто с перьев течет луна,
через голову кувырок
отпускает птица-нырок.
Поклониться ей не впервой,
что ей птичьей трясти головой,
если все - как с гуся вода.
Силой пробуйте, а сам не дам.
Ни словечка - а там тишина,
и просторная катит волна,
и на камне сидит человек,
и выходят дочери рек
и поют, обступая его.
И корабль несет на боках
наливные капли смолы,
и какой-то бывший рифмач
обещает нас подвезти,
мертво скалится у руля.

Середина ночи, улица клонит к порту,
дети приехали, пригород смотрит в ноги,
и за окном
всё глубже - огни, огоньки. На покатом полу
мы расходимся, как матросы,
прижимаясь к стене.
А на ржавую крышу звезда прилетает,
как всегда прилетала. И люки скрипят,
и дворовые снасти пузырятся.
Моем руки, стоим над порогом и медлим,
будто снимся друг другу. И ночные
кораблики поворачиваются, и волосы
путаются, и забытая песенка просится
ночевать.

Е.А.
Вон, старуха летит,
поправляя рукой потолки,
и дудит в распаявшийся чайник:
Ту-ту-ту! Домовой оседлал карандаш
и по воздуху лупит копытцем
и пишет: Ту-ту-ту! Дверь с петель!
В коридоре иностранные книжные духи,
из бывших, тихо шепчутся,
Ту-ту-ту! - говорят, - что,
дождался? До полночи какая-то мразь
над Шекспиром сидела,
заместо милиции,
сторожила великую литературу
и теперь: Ту-ту-ту! Ни души,
ни словечка. У домашних божков
деревянные губы в крови. "Говорит
радиостанция", кажется, "Юность"!
Вы слышите? Ту-ту-ту! Ту-ту-ту!

Вечер, дождь золотой, неистощимый,
достигающий лона, обнимает колени,
крадется. Вечер, полная чаша
поцелуев миндальных, полудетской
торжественной ласки. Двор бежит
впереди и сквозь ветви
оглядывается на влюбленных,
и в скрещенных коленках
открывается вдруг прямизна,
протяженность, и в речи –
божественный клекот. И я помню,
глаза закрывая, над локтем
есть родинка, и она проплывает,
как весенняя звездочка в Яузе,
и мы забываемся...

Дом заперт, а хозяйка померла,
И родственники растащили мебель,
Резонно рассудив, что ей на небе
Уже не нужно этого добра.
Вразброд, поштучно жизненный уклад
Пустился кочевать, меняя крышу.
Комод как будто вырос, стал повыше,
Помолодел. А там тоска взяла
Диван, который сморщился, поник
И сам не свой скрипит в чужой прихожей,
Другой старухе мнет бока, не может
Терпеть собаку. И кого винит
Приемник у чердачного окна,
На шею накрутив ненужный провод?
Судьбу, судьбу. И вот удобный повод
Порассуждать, зачем нам жизнь дана.
Все вещи врозь похожий видят сон:
Ковровая дорожка, веник, ставни.
Дай им пройти сквозь смерть и там, растаяв,
Соединиться снова с мертвецом.
Хозяйка поспешит стирать белье,
Клопов травить, и мебель погрузится
В привычное сознание единства,
Живущее лишь в памяти ее.

С.В.
Возвращаюсь к тебе,
огонек в гиперборейских снегах.
На дощатый ковчег
ставлю ногу, и дымка-голубка
вьет и вьет невесомые гнезда
над нами, отнимая половину из прожитого.
Узкий домик в покинутом
дачном поселке нас укроет
тряпьем, запасенным до нового
лета. Мы попьем кипятка,
наглядимся в огонь, и
ковчег заскрипит между голых
теней, поднимаясь над школой,
накренится в бурлящем пространстве,
проплывет над развилкой дорог
и невидимо встанет в высотах.

Как тянется песок на берегу
к воде, как хочет даже в малом
не уступить волне, когда по скалам
она ползет, роняя пену с губ,
и шумно отступает. Ты сказала:
Смотри, как наперегонки бегут
песчинки, словно малыши в спортзале.
И мы смеялись, а потом встречали
кораблик у причала. Виноград
сплетал ветвями дачные перила,
косым штрихом. Ступали наугад
кусты с андреевским крестом в ногах,
а, может, это море нас дразнило,
не помещаясь в тесных берегах.