Андрей Плигузов: Стеклянная гора

Июль на каменный оперся парапет,
бьют каблуки солдатики, студенты,
и улицы в дожде блестят, просвечивают,
как реки. А зрелость ищет
юности, и гибкости, и ветрености.
Сестра моя сидит, ждет жениха.
А малый фитилек отцовской плоти,
который только мне и по глазам,
в ней занимается. Какая быстрина
внутри! - и понесет.
Обыкновенно стыд спасает душу
и ласка старших. А какая тайна
открыта младшим — лучше и не знать.
Не спрашивай, побереги себя.

Босоногие пляжи,
Литва, по лодыжки
стоящая в пене.
Белесое море восходит
над нею, как небо,
и шепчет на память
кошачью латынь Ширвидаса,
на глазах прибывая.
У мальчика плавки порвались,
он ходит в рубашке.
А девочка не причесана
и движется вместе с морем
навстречу.
Я третий,
но я понимаю русалочьи речи
влюбленных подростков
и в варварский темный язык
смотрю как Набоков.

Ну, еще потерпи
и усни. И река разведет берега.
И соседские девочки,
подавая нам пить,
на крестьянских качнутся ногах.
Мы - небесное приращение
скудных российских богатств,
земляки. С нами водятся
хищные боги и нас обирают.
Недалеко от рая,
где Ева лепешки пекла,
нам двоим постелили.
Это можно на скрипке сыграть:
просветление и невинность,
и еще одна тема, прямо
к Господу Богу на праздник.
А она не дается и дразнит,
и новую жажду
никакая любовь
не умеет уже утолить.
И рассеянно детской рукой,
стебельками цыганского мыла,
легкой слюнкой молочной
пишут на спящей воде
и черпают чашкой
то, что после у нас на губах
отливает речным серебром.

Вставай пораньше - и уже назад
не хочется. Ну, скажем, в полшестого.
И в загородно-вогнутый пейзаж
впорхнет неловкий самолет почтовый
и унесет тебя куда-нибудь,
по небу пробежится - и отпустит,
и снова можно жить, а ту судьбу
забыть, забыть, или с чужою спутать.
Писать стихи или учить детей
чему-нибудь хорошему - футболу,
ходить по пустырям, на пустоте
сбивать подошвы, дорожить собою,
иметь приятеля, а лучше сразу двух,
в кино поплакать, в темном вестибюле
вдруг отразиться - и захватит дух
похожестью. И маленький грязнуля
попросит три копейки на сироп.
И подвернется прежний провожатый,
какой-нибудь бетховенский сурок,
и запоет, не попадая в ноты.

Машинка стучит.
И в яркий кружок фонаря
не пускает зеваку.
Нагар от свечи
на позеленевших щипцах
и овальная рама в простенке -
пустая. А как одинаково
подводят глаза. А как перехватывает
дыханье, и после машинка стучит,
а соседка по даче не слышит.
И тыща причин
тосковать опустевшему деревцу вишни.
И легче забыться в воскресном
очищающем вкусе вина.
А вишня томится, клонится,
как будто не с этой землею сроднилась,
как будто с японского переведена.

Г.Б.
Свет в головах стоит, не рассмотреть,
какую плоть душа облюбовала
во сне, и нужно выходить
все в том же теле, с тем же провожатым.
Они хотят, чтоб мы с тобой гуляли,
беседуя (опять литература,
и пара анекдотов о великих,
и тот же Ад). Но мы под эти своды
сошли неглубоко, и там видали
советских мертвецов при орденах,
и поклонились им. День,
если воскресенье, так тягуч,
и первый круг не страшен. Я открою
на той странице, где тебя
убили, и спокойно прочитаю.
Но вертится кошачий телескоп,
и спичкой чиркают, и барственный Менухин
роняет канифоль из-под смычка,
и тень томится, ожидая новых
попутчиков, и стережет у двери

Гостиница "Лондон",
У лавки зеленной
Окно полустерто, а там
декабрист с полустертым лицом,
Рылеев какой-нибудь,
смотрит в стекло подороже
и мрачно парит над Россией.
Солдат отставной,
чухонцы идут за капустой
и поп - вот его бы и клюнуть
с налету. И шепчутся
наискосок от Сената
остроносые тени, и метят,
покуда язык не распухнет,
в масонский учебник.
И Пушкин огрызком пера
прицелившись, ткнет наугад,
и запоздалая дрожь
бежит по веревочным плечикам кукол,
и вот уже все замирают
в искусственных позах.