Андрей Плигузов: Стеклянная гора

Кого попробует время
На черный зубок прицела?
Кто выслужится в могиле,
А кто успеет до смерти
истлеть
под знаменами Йорка
с воскресной бумажной розой,
в которой хлюпает воздух.
Прислушиваемся, как больные,
точим глаза о камни
ночного Иерусалима.
Захария говорит:
Это небесный серп
ищет новую жатву.
Какая печаль сторожит
запрокинутые молоточки,
грызущие медь?...

Р.
В этой комнате девочка
меряла платья, но, как ни старалась,
все равно, столько женщин
воспитывает сыновей без отца,
и она. Спим, и сын и любовник,
а уроки не выучены. Откуда
у детей это знание,
предчувствие грехопаденья,
на носочках входящее в дом?
Тень разбросит косички,
длинным пальцем китайскую вазу
обведет на окне. Вот и радость,
и славно. Спите, малые дети,
обнимайте подушки во сне.

Поссоримся, а вдруг начнется лето.
Поднимутся стрекозы и стрижи,
все те, кто поедает небеса
и движется отрядами, как войско,
как малые народы на врага.
Забуду о тебе, и понесут
заборами заузданные ветви
туда, где дом сочится желтизной.
Все, что увижу, пальцем обведу,
чтоб не росло, чтоб не смотрелось
в реку.
Иду, несу в руке щекотный зуд,
и ты несешь кузнечика в подоле,
и мы встречаемся.
Крестьяне в новых шляпах
подталкивают нас со всех сторон:
ну, обнимитесь, будьте как деревья.

Россия — панночка из гоголевской сказки,
А Киев - Вий, об этом мы читали.
Здесь по песку ступала Навзикая,
И акварель лилась, и на металле
Чеканили хвостатых горностаев,
Запрыгнувших в дворянские гербы.
Высокие над ней склонялись лбы,
И ночи напролет вели беседы
Немецкие ее профессора,
И Бог глядел, как смотрят на парад,
Как смотрят за окошко краеведы –
На дым, на муху в праздничном борще.
Россия помышляла о мече,
Чтоб из него потом ковать орала.
А те, которые не имут срама,
И потому сегодня ни гу-гу,
Стояли тесно в меловом кругу.
Бурсак читал, а панночка вела
Красноармейцев в сельскую часовню.
Вольно же ей свою родню и ровню
Поднять из-за бедняцкого стола!

Своего ни словечка не помнят
пустынные реки Москвы
и покорно текут
военным строителям в лапы,
и в каждую реку
неба зачем-то подлили.
Круг земной замыкаем
и поем под сурдинку
тот же самый мотив,
будто городу оспу привили.
И сейчас сговорились,
что губы - на замок.
Сколько можно молчать!
Детский дом, обрывая заборы,
уносит пионерские трубы,
а хищные боги,
которые нас обирают,
остаются.

Весна созревает внутри,
а потом будет день - и откроют,
и почки выводят на свет,
как подростков прыщавые лбы.
и птиц посылают напиться
из Яузы, заплетают косицы
посольским флажкам и подносят
стакан полоумному деду из тира.
Все посуху ходят,
и воздух горит, как будто
зеленкой прижгли, и дуют, и дуют,
а дети летят,
кувыркаясь и сон подгоняя,
и светятся белым,
и толпы стоят у заставы,
и едет Христос на осляти.

Конаковскую ГРЭС третьи сутки
заливает холодным дождем,
и три девочки из Башкирии,
увлекающиеся рисунками
Леонардо, на практике, мокнут,
мечтают поехать в Москву.
Я хотел бы их снова
повстречать в электричке
и слушать с соседским терпеньем
интонации: ниже и ниже, и пауза –
и самая верхняя нота.
Вдруг они прочитают? Что скажут?
А теперь я пишу - и ухаживаю,
пишу и ревную, бестолково
подбиваю леса и дожди,
разбегающиеся от Москвы,
обнимающие Конаково.

Солнце слепит глаза, у старого моста
Отступает полынь, серый кирпич наступает,
Муравьиные тропки скручиваются как бумага
На огне. Сухо. Песок и стекла.
Косит штриховка стены, а окна ввалились.
Дом нежилой. В подвале - склад,
наверху - контора.
Птицы еще прилетают, но в чужие гнезда,
Граффити стерлись, мел и уголь сравнялись
в цвете.
Вот она, метка на память, процарапанный крестик:
Детям выносят по четвертинке белого хлеба.
Это Карибский кризис. Мы танцуем матросский танец.
В клубе, в правой кулисе, огромный портрет Хрущева.
Во сне я плакал, а утром - праздник речного флота,
Трубы, цветные косицы сигнальных флагов,
Крепдешин и сукно, намагниченные в складках,
Рукавами разводят, солнце слепит глаза.