Наталья Загвоздина - Дневник

Здесь Путники, устав, присели в тень дубравы
Мамре – хозяин стар, радушен и высок.
Мамврийская земля – хозяин добр нравом,
и влагою поит… Прохладою висок

остужен… И, склонив три головы на плечи,
Пришельцы, замерев, готовы снова в путь…
Исходит долгий день, и наступает вечер…
И все уже ушли… И мы – когда-нибудь…

О, щедрая Земля! – пастух и виноградарь
хранят твои края, познавшие стопы,
оставившие сад, и след, и пыль над садом…
И мы к тебе пришли коснуться, и испить

у Праотца воды, и след сыскать знакомый,
войти в твои сады библейские смоковниц,
и место обрести, где Ангелы присели
в тени мамврийских рощ, чтобы… не встать… доселе.

Жребяти ждёт – Вифании родной
видны дома – дорога в Вечный Город.
Отсюда путь начнётся скорбный скоро,
и время станет Вечности равно.

Отсюда путь! – внизу Гора Олив,
масличная пора совсем не скоро…

Но и гора великая не скроет
грядущее… Сиянье детских лиц
сменяется угрюмостью владык
и яростью толпы – темнеет небо…

И вот – уже – кто был здесь и кто не был
тысячелетья пробует плоды
собрать, сберечь, взрастить живое древо,
прозябшее тогда, – «Созижду Дом».

Мы следуем за Ним – и Дома дном
лежит Ерусалим пред нами древний.

И видели – был ветр и ветра глас,
и горяча Сионская вершина
была, – собор архиерейских глав
внимал, – и ведали – свершилось!

Что? – знали все из бывших, и горел
закат с Сионом рядом,
и стал Ерусалим с Горой
сокрыт ночным нарядом…

Так Духов вечер, с неба сшед
и пребывая ввеки,
ждёт обращения и, щедр,
смежает миру веки.

Зажглись и погасли лампады рябин,
не слышится пение птах,
лишь стынущий лес мелколесьем рябит
и сумрак стоит, словно тать.

Знакома дорога, неведом конец…
Абрамцево, Родина, Русь.
В тот час, когда Он обратится ко мне,
я с тверди – остывшей – сорвусь.

Безмолвие. Абрамцево. Зима.
Звук далеко, как взгляд – за горизонтом.
Рябиновые ягоды снимать
летит снегирь, и грудь горит на солнце.

Абрамцево, безмолвие, снегирь —
и тонкий свист царапнул твердь мороза…
Смеркается, и вот – уже – ни зги,
лишь немота ночная грудь морочит…

Так поползень проворен – серебрист
его убор, его пера отличье
в пределах незатейливых Отчизны
под сенью золотой древесных риз…

Другие ризы памятны земле —
златые ризы жертвенных Обеден.
Пера инаго знаки, и победы
Живого Духа в обрамленьи лет.

Поддерживая древо и томясь
от исполненья зелени и зноя,
я знала, что ещё увидят снова,
что видели доныне и до нас…

Всё – совершилось… Жажду глубины
ствола, души – спина и ствол едины…
Полдневный зной, в какой не тают льдины
иных планет, и тесных уз – иных.

Так у холста – строитель и стрелок —
стоит творец и, точно целясь кистью,
слагает Мир… Куда его ни кинуть —
зовёт, – назвать по Имени без слов

зовёт творца… И малой буквой «т»
лишь пробую означить чью-то слабость —
земную меру… горькую… всех тех,
кто у холста стоит в Господню Славу.

Какою птицей, бабочкой, жуком
ползти, лететь, порхать, перемещаясь
в пространстве жизни с тоненьким ушком,
впускающим за выворотность счастья,

незримого ни глазу, ни такой
припухлости над тикающим сердцем,
спускающимся медленно – доколь
невидимо поднимется – до смерти.

Теперь июль – и льну к его теплу,
качаясь между будущим и прошлым,
раскачивает маятником луг
возросшее торжественно и просто.

И здесь, в лугах, в лесах, в июльском сне,
поборники нездешнего участья,
мы – отдохнём, мы вовремя – устанем,
чтобы – туда – где…
снем…