Наталья Загвоздина - Дневник

Они тебя не ждут. Они с тебя взыскуют.
Ты – жаждешь. Тет-а-тет поэту – в холостой.
И даже у реки (в водах пейзажа скудно)…
И в небе голубом не слышно голосов

пророческих. Внутри! Где то мороз, то жарко…
Где – жаждется, и мал великий океан…
И только Дух один выдёргивает жало,
застрявшее в груди и горле… Покаян

твой будет глас, поэт. Но жажди, но не пробуй
из лужицы… Зажми меж рёбрами стило,
где бьётся высоко, проваливаясь в пропасть,
и – заново вся жизнь – за так, и – поделом.

…Перепутать птичку просто,
как оранжевый цветочек,
поклевать подбросить проса
и вспугнуть взлететь цепочкой,
зацепившейся за ветви,
ветерок, воздушный облак…

Мы ж летим в иную область
в направлении заветном…

Залетевши в городочек
чуть поменьше Ярославля,
в захолустный коробочек,
что отважен был… Расслаблен
этой осенью недетской,
этой долею сиротской…
Никуда ему не деться
Попугаю… Град сорочий…

Монастырь. Картошки клубни,
и навоз, и поздний цветик.
И – «потом»… И верить глупо,
что ему – другое – светит…

Другое… С каретой, с ландо,
с экспрессом под толщей пролива
(La Manche)…

Посмертно – с ладонь
твой дар. Где маршрутами линий
меня уводить не устал —
в своё, человечье, живое…
Звериное. Требный устав,
какой не озвучить устам,
в каком – безымянная – воля.

Я вижу – ты спишь, и во сне
ты молод и даже бесстрашен…
Я ж маюсь в бессонной возне
и нового вечера стражду…

Но этот хочу пропустить.
Что окрику прок и порука?
Чубушника слышат кусты,
какая бывает проруха…

И та цветоносная ночь,
и космос, открытый и хрупкий,
немедленно сходятся в ноль,
ломаются веточки с хрустом…

Что ж, друже , и дальше смотри
всемирные хроники… Трудно
за выкриком – ангелов трубы
расслышать. Не любо – сотри.

Бесплотней мотылька, внимательнее кошек,
смотрящих точно в цель.
Затёрта как калач, но чувствуешь и кожей
прозрачной… На овце

такая мета есть – печать любви и жертвы,
без вымышленных слов.
О бабочка моя, кто выдолбит то жерло,
каким уходит зло?!

Сплетая ленточки, развязываешь в жгут
закрученный сюжет,
не свой. Но прикасанья – жгут
и родственны уже.

И встраиваясь в ритм чужого полотна
плетенья, исподволь,
открытою душой способна подлатать,
и об руку – под волн

накаты (так пловец, послушный до конца,
осиливает шторм)…
И, кажется, ещё немного до кольца,
соединиться – чтоб.

Я виновна, и мрачен ноябрь,
умещаясь в суженье палитры.

Но, морозом ещё не палимы,
зеленеют окрестности… Я б
удалилась (в берлогу, в песок
океанский, где след черепаший…).

Здесь предчувствие студит висок
воспалённый. На Родине страшно
в ноябре. То ли дело – весна
(от зимы отвернусь, чтоб не стынуть)…
Здесь родная квартира тесна,
и уже – до скончания – стыдно…

Дай мне силы, дневное тепло
глубоко закулисного солнца,
жить и помнить, что как ты ни плох,
не доесть тебе, истинно, соли.

Всяк свой пуд и неси, и лелей,
никому не отсыпав крупинки
без любви. В ноябре тяжелей
перелистывать жизни картинки.

Вот новый лист – я сделаю светло.
Припомню, напридумаю, представлю…
Открою окна и раздвину ставни,
не ведая, куда нас завело…

Не ведая, что чаем, что творим,
заглядываем в будущность, в былое…
Но лист, как и ноябрь, неповторим.
Счёт времени немедленно поломан

без горечи, без боли, без потерь;
без неба ноября с тяжёлой дланью,
какое – не преграда для литаний.
И время приниматься за латанье,
не после, не как водится… Теперь.

Вот Тернер, въехавший в Москву,
вот Пёрселл, и Эней с Дидоной
приблизились, вплотную… Домом
не выбрав ни ноябрь бездонный,
ни сердце, впавшее в тоску,