Наталья Загвоздина - Дневник

там души теснятся высоко,
где тесно оливам одним,
в святой тесноте бьётся совесть —
и тесно кругами от них
расходятся горе и радость,
теснящие сердце в груди…

И вольно слезами отрады
свободно о счастье грустить.

…Из ямы – в Яр – в ярмо, где ящерицей юркой
снует официант под тающим парком
горячей снеди… В сон, в волненье светлой юбки
(любимая), в слезу, в молчание, в наркоз

присутствия… Не юг, не волжское теченье —
Москва. И, может быть, старей на десять лет.
И вызрели давно подсолнуха ячейки,
и выросли сады… Кому не тесен лес

изменчивой души (и страждущей, и смирной) —
за книгу, за перо, как водится… И вновь —
история, где жизнь – и около, и мимо,
тоску перемешав в покое нажитом.

Как классику горька и сладостна надежда
на прошлое, саднит бесплодная мечта
о будущем… Как вверх взлетаем и на те же
вдруг падаем – за ним – смертельные места.

В Нескучный сад – вдвоём, над городом, под градом
небесным, прописным (Тургенева глава).
Где долы и холмы командуют парадом,
нестройным на глазок практический… Порядком
иным душа упоена и меряет никем не зримые наряды.

К нездешним, прописным (Тургенева глава)
склоняется строкам, скитается в растеньях
(отросток, отрок – он – и прям, и угловат,
наивен, неумел, отважен и растерян —
грядущего черёд)… Где донага разденет
ненастье – сад, безмолвно…
Терпению – хвала.

Хороню мировую тоску
в Сицилийской дали – курит Этна.
Хоровой непрерывный досуг
демонстрирует ветреный этнос.

Солнце, ветер беспечной игрой
развлекают собравшихся разно,
каждый – зритель, и каждый – герой
представления «длящийся праздник».

Спит и видит счастливый народ
свет Мессины, свечение Этны.
И предтечи горячие эти
остывающих древних пород

полнят разве заезжую душу
едким дымом нездешней тоски.
И не здесь схоронился тот скит,
что сжигающий пепел потушит.

К Липарским островам, сквозь Сциллу и Харибду,
несясь на парусах, не алых, но тугих,
как заново иду в Синайскую Хориву,
ничуть не удивясь превратностям дуги

пожизненной. Смотрю то за море, то в море —
две полных глубины сливаются в одну
вселенную, судьбу, дугу, ковчег. И морок
уже не уведёт мой парусник ко дну.

На Этне пыль и сад. Пыльца. Как школьный пестик
подвижный хоботок у бабочки. Под ней —
подушка-палисад (трава, цветочный крестик)
и камень, что ещё становится плотней
под бабочки крылом, моей ногой, печалью
невидимой; на глаз – неровен и зернист —
лежит по горизонт застывшею печатью
пред силою Творца пылающих зарниц.

В дожде. А был восторг Сицилии – в объятья
нежнейшей из медуз (опаснейший цветок)
попробовать не прочь попасть слегка опять я,
с собою унося заветный завиток.

Отметина. Стрела. Но здесь, в дожде, не сыщешь
подобной красоты, плыви хоть сотню лет…
Когда вокруг вода, и влажно ветер свищет,
и рану бинтовать покажется – не лень.

Напраслина. Где быть – одно. Но не казаться.
Как праздничный кисель крахмальный кисея
прозрачная медуз, чей жест – не наказанье…
Больнее лжи ожог, чей вымышленный яд
оставит рану долгую зиять.

Мой ангел, сердце, всхлип младенческий короткий
под занавес, сосуд, что светл и тонкостей,
сквозь время, день за днём, без ропота (который?),
под дверью сторожишь то мужа, то гостей

нечастых… День за днём согбенней, и страшнее
разлука до зари вечерней, а рассвет —
всё дальше, всё трудней… Уже в твоей траншее —
весь мир, и даже мы, глядящие в просвет

меж страхов и забот твоих невозвратимых…
…Как прочие живу и плачу, без наград
обыденных, – прости, таинственный родитель,
сменившая раёк на обретённый Рай.

Прости своих детей. До вскопанного места,
не видного ещё отсюда, – за него —
протянется любовь посмертного замеса
к тебе, уже давно – на землю – ни ногой.