Наталья Загвоздина - Дневник

отдать и плоть, и блеск за зрение, за зрелость.
Пожертвовать – и весь Родителя завет.
Но мир спешит вперёд без совести зазренья,
поглядывая вскользь, поверху да за верх.

А если глубоко, где косточек несметно
зелёных, где в земле ни света, ни тепла,
знакомого как жизнь, где бабочкам на смену
спелёнуты кульки иль куколки-тела?

А если глубоко, где толщи вод давильня,
где в раковинах клад, как выморочный груз,
где сыро и темно, и дела нет до ливня,
до крапинки дождя, умножившего грусть

в груди, где глубоко гортанно бьётся сердце,
гоняющее кровь оттуда и туда?
Где зреет на ходу ещё незримый серпик
для сущей жатвы душ, как будто без труда.

Душа противится, и ноги не несут
к тебе, мой друг, расслабленный бесславно,
и крылышки не держат на весу
немерено меня, легко и плавно
летевшую давно, в иные дни,
срывая междометия одни.

А мне – глагола, верного, сполна,
как только друг единственный подарит.
А прочие бессильны господа.
Голубка, улетай живей подальше!
В пределы, где не будет слышно лжи.
Где крылья с благодарностью сложи.

Пока мы ссорились, почти завял букет
в кувшине (ноготки, глазеющая пижма),
помалу осыпаясь – на буфет,
на столик, на тетрадь, в которой пишешь:

«Люблю и ненавижу» – твой дневник.
Посланье на потом. Но если спросят,
немедля: «Отвечай!» – ответ не в них,
не в книге, дневнике, где только – пропись.

О страждущем молчишь, скрываешься, таишь,
не думая, что миг – сколь вечен, столь толик.

Мелькаешь там и тут, как будто норовишь
забраться в объектив, торопишься, вприпрыжку,
пронырой-пареньком проникнуть… И – ни риска,
ни пагубы как будто… Но раним

материи таинственный состав,
поэзией прозванный «до потопа»,
не терпящий – ни ниточки – потолще,
ни золота – с зазубриной – о сталь.

И жаль смотреть. И хочется смотреть
на дали небогатые, на прочий, из памяти былого
и дождя российского, собор… На вечный логос.
С уставом не транслированных треб.

Один уйдёт, а многие, оставшись,
останутся вотще.
Как в доме, где уже захлопывают ставни,
ещё маячит щель.

Недолго. Что ещё напрасней для рассудка,
коль некому глядеть?
Смотрящий наперёд другому Дому сужен,
в иной ступает День.

Здесь мы. Смеркается. И каждый дом в разрухе.
И нечего сказать.
И странно подсмотреть, как выпростал враз руки
испытанный казак.

Но ради крыльев сделаешь и больше,
чем ляжешь и уснёшь.
Восставшая душа над бренным телом борет,
снимая путы с ног.

Подайте тишины! Пусть таинство свершится.
Как Ноевы сыны,
уйдёмте. Чтоб без нас оделися вершины
сиянием иным.

Тому ответом – в сферы
вошедшее сполна.
Отчётливо и верно
идущая волна
из мира не людского,
прогнозов не земных.

Жизнь хода не ускорит,
не сделает за них,
за нас свою работу.
Работай, раз живой!
Чтоб любящему Богу
пожертвовать Живот.

Кому и так – не больно
свершившейся порой,
того зовёт Предтеча,
Креститель и Пророк.
В благое из отечеств
на праздничный порог.

…Попробуй убежать отсюда, от бумаги.
За полночь хорошо, глубоко… Поутру
потребуется сон, спасенье… А ума-то —
не прибыло… И нет лекарства у подруг.

Бегу впотьмах сама. Неровное бряцанье
безбрежного дождя то в цель, то в рассыпной.
Ненастье городит препятствия, бросает
из крена в крен, ещё – и сбрасывает с ног…

Ах, это – не про нас! Когда разверзлись хляби
небесные – так прост был смертному ответ
бессмертного , и тьма, замешенная с хладом,
для чающих была, что млеко и оцет.

Конечно, оцет, но – в оценочном реестре,
презреннейшем душой (да, правда словаря).
Восстал в ряду рядов им выстраданный кресте,
умноживший на раз не вымеренный ряд.

Когда бы сад, когда бы слад,
я б выбрала в саду
твоё добро, себя без зла,
совместное – в ладу.