Всеволод Емелин - Götterdämmerung - cтихи и баллады

Я не лез напролом, я всю жизнь
тихо жался у стенки,
Дул на воду, и вот какой вышел облом.
Обмотай мою голову вместо венчика
липкою лентой,
На глаза положи по пятерке с двуглавым орлом.
Вот и все. Не хватать меня больше милиции,
Не катать в воронке с голубой, как Дунай,
полосой.

Я ушел представляться новой императрице,
Она ждет меня с остро наточенною косой.

И мой дух или прах, или труп, или как его там,
От родных, мне знакомых, насиженных мест
В своей лодке увозит какой-то Херон иль
Хирам
Через мелкую, грязную речку с названием,
кажется, Стекст.

Отпоет нас не степь. Отпевает меня
“Авторадио”,
Пугачева и Шнуров гремят: “Ленинград!
Ленинград!”
А на том берегу, из каких-то ухабов и впадин
Так знакомо торчат силуэты бетонных
громад.
Это, видимо, ад. И святые богемные бляди
Вместо гурий меня, наконец-то, хоть здесь
ублажат.

И за это постскриптумом всей моей жизни
безлюбой
Я, никчемный урод, презираемый даже в аду,
Обещаю их так целовать в их горячие
малые губы,
Как литейщик у домны в чугун превращает
руду.

Ох, и ловок же кровельщик,
Чисто эквилибрист.
Он несет, как сокровище,
Оцинкованный лист.

Перед ним только бездна
В двадцать пять этажей,
Только крыша железная,
Да пентхауз на ней.

И плывут в его взоре
У подножья вершин
Люди — как инфузории,
Тараканы машин.

Олигархи и бляди
Копошатся у ног.
Под стеной детский садик,
Как цветка лепесток.

Так идет он по кровле,
Городской альпинист.
Режет пальцы до крови
Оцинкованный лист.

Если он его выронит,
То спикирует вниз,
Словно нож гильотины,
Оцинкованный лист.

Долетит он до садика
И, сверкнув словно меч,
Срежет девочке маленькой
Напрочь голову с плеч.

Прошумел над пентхаузом
Ветра злобного свист
И надул мощным парусом
Оцинкованный лист.

Но усильем чудовищным
Удержав этот лист,
Взмыл над крышею кровельщик,
Как дельтапланерист.

Завертел, закружил его
Черный вихрь над Москвой,
Тополиной пушинкою,
Да ольховой серьгой.

Словно ангелы крыльями
Вдаль его понесли
По-над трубами, шпилями
Этой грешной земли.

Крикнул мальчик родителям:
“В небе парашютист!”
И сиял ослепительно
Оцинкованный лист.

Ах, кривая падения,
Траектории путь.
Есть закон тяготения,
Его не обмануть.

Небо словно разверзлося,
И, как новый Икар,
На стоянке он врезался
В дорогой “Ягуар”.

Даже после падения
Он к груди прижимал,
Как икону нательную,
Серебристый металл.

Он лежал без движения,
Лишь хозяин крутой
Все пинал в раздражении
Его тело ногой.

Отказался на “Скорой”
Отвозить его доктор.
Не был он застрахован,
И вообще уже мертвый.

Сообщали по рациям
По своим мусора:
— Нет в Москве регистрации
У него ни хера.

И толпа вокруг охала, иномарку жалела,
И конца долго не было возмущенным речам:
“Лимита черножопая, мол, совсем одолела,
Скоро места не станет на Москве
москвичам”.

И никто не додумался, просто встать
на колени
И публично покаяться в коллективной вине,
Что судьба гастарбайтера в обществе
потребления
Есть судьба камикадзе на минувшей войне.

Когда созревает рожь,
Ведут бой за уборку ржи,
Когда подозревают ложь,
Ведут на детектор лжи,

Когда умирает вождь,
По всем каналам играет балет,
Когда умирает бомж,
Прорывает трубу в туалет.

И знатоки примет
И народных преданий тоже
Говорят не: “Родился мент”,
А: “Видимо, умер бомж”.

А пресловутый мент,
Обнаружив тело бомжа,
Вызвал в тот же момент
“Скорую” из гаража.

И врач из последних сил
Трупу бомжа в пыли
Голову пошевелил
Узким носком туфли.

И осмотра этого короткого
Оказалось вполне достаточно,
Чтобы установил причину смерти доктор:

— Острая сердечная недостаточность.
А потом, закурив вдвоем,
А врачи с ментами друзья,
Сказали: “Вот так живем,
А потом умрем, как свинья”.