Всеволод Емелин - Götterdämmerung - cтихи и баллады

На экране опять и опять
Я разглядывал ту журналистку.
И чему бы там раздражать?
Очень даже вполне себе сиськи.

Пусть и не идеал красы,
Но к использованию пригодна,
Из-под джинсов торчат трусы,
Как сейчас у элиты модно.

Не могу понять мужика,
Чтобы это все опроверг,
Может, он и вправду слегка,
Хоть чуть-чуть, а все же римейк.

Говорят, один раз не в счет,
Ну, подумаешь, только разик,
В общем, как народ в песнях поет:
“Вот те банька моя и тазик”.

Ох, как будет мне нелегко
Пережить мой душевный кризис,
Развращен у нас глубоко
И мир прессы, и шоу-бизнес.

Да, ты прав Андрей, это не одиночество ссать
на снег,
Да и срать на снег тоже как-то не очень-то.
А вот дрочить на снег, глядя
на люминесцентный свет,
И пытаться попасть его мерцанию в такт,
когда в общем не дрочится.

Вот, допустим, стоит человек в ночи,
Он давно позабыл свое имя и отчество,
Но он существует, а следовательно — дрочит,
Потому что ему тоже радости хочется.

Свершает он свой рукоблудный грех
Где-то в темном дворе, в спальных районах
за Теплым Станом.
И холод ползет под лобковый мех,
И снег скрипит под ногой, подобно
пластиковым стаканам.
Наступит ведь время, когда даже мент
Побрезгует шарить у тебя по карманам.

Что-то он кушал, где-то он жил,
Когда-то даже бывал он трезвый,
Но теперь вокруг только ракушки-гаражи,
Да стайка подростков на детской площадке
ждет его, чтобы зарезать.

Вот дожить бы ему до весны, когда станет
тепло,
И все божьи твари начнут плодиться
и размножаться,
Но на дворе февраль, пальцы правой руки
свело,
Что не удивительно при температуре –15°.

Люминесцентный свет все-таки
не порнофильм,
Как ни старался, ни бился,
но так и не кончил он.
И от сугроба к сугробу куда-то побрел один.
А мне показалось, что вот оно — одиночество.

В золоченом мундире
С громким криком “Банзай”!
Совершил харакири
Молодой самурай.

Словно мячик упруго
Он упал на траву,
Рядом не было друга
Отрубить голову.

Западали глазницы,
Выпадали кишки.
Перешел он границу
В эту ночь у реки.

Шел с заданием скверным
Меж колхозных полей,
Чтобы на звероферме
Отравить соболей.

Не лежи потрошенным
На земле его труп,
Комиссарские жены
Не увидели б шуб.

Вы представьте украдкой
Если б вдруг удалось
Как бы мерзли придатки
В подмосковный мороз.

Не озябнут яичники,
Не придет гайморит,
На посту пограничник,
Пограничник не спит.

Поздней ночью в казарме
Зазвенел телефон
И подняли ударный
Броневой батальон.

По сигналу горниста
За Советский Союз
В бой пошли три танкиста
И собака Ингус.

Командир Задавилин,
Комиссар Гольденштруз,
Моторист Чертишвили
И собака Ингус.

Мчались, пыль поднимая
Через лес и овраг
Не уйти самураю,
Его дело — табак!

На зеленой опушке
У озер и лугов
Его взяли на мушку
И кричат: “Хенде Хох!”

И совершенно излишне
Он бросался вперед.
Танк мечом не попишешь,
Это, брат, не живот.

Здесь твой бой рукопашный —
Это чисто фигня.
Орудийную башню
Защищает броня.

В общем, зря он не сдался,
Зря довел до греха.
Это всем уже ясно
Из начала стиха.

Совершил харакири
Среди русских берез
И глядит на свой ливер
Он сквозь радугу слез.

Если выбрал сеппуку,
Кто ж теперь виноват?
Словом — меч тебе в руку
Спи спокойно, солдат.

Лишь под вишней зацветшей,
Над хрустальным ручьем,
В чайном домике гейша
Зарыдает о нем.

У восточного края
На прибрежном песке
Помянут самурая
Доброй чашей саке.

И о том, как он умер
На погранполосе
Японолог Акунин
Упомянет в эссе.

Император микадо,
Верность предкам храня,
Скажет: “Так вот и надо
Умирать за меня”.