Андрей Вознесенский - Выпусти птицу!

Милые рощи застенчивой родины
(цвета слезы или нитки суровой)
и перекинутые неловко
вместо мостков горбыльковые продерни,
будто продернута в кедах шнуровка!
Где б ни шатался, кто б ни базарил
о преимуществах «ФЭДа» над Фетом –
слезы ли это? линзы ли это? –
но расплываются перед глазами
милые рощи дрожащего лета!

Лоллобриджиде надоело быть снимаемой,
Лоллобриджида прилетела
             вас снимать.
Бьет Переделкино колоколами
на Благовещенье и Божью мать!

Она снимает автора, молоденькая
фотографиня.
       Автор припадет
к кольцу
    с дохристианскою эротикой,
где женщина берет запретный плод.

Благослови, Лоллобриджида, мой порог.
Пустая слава, улучив предлог,
окинь мой кров, нацель аппаратуру!
Поэт полу-Букашкин, полу-Бог.

Благослови, благослови, благослови.
Звезда погасла –
        и погасли вы.
Летунья слава, в шубке баснословной,
Как тяжки чемоданища твои!

«Зачем Ты вразумил меня, Господь,
несбыточный ворочать гороскоп,
подставил душу
        страшным телескопам,
окольцевал мой пальчик безымянный
египетской пиявкою любви?
Я рождена для дома и семьи».

За кладбищем в честь гала-божества
бьют патриаршие колокола.
«Простоволосая Лоллобриджида,
я никогда счастливой не была».

Как чай откушать с блюдца хорошо!
Как страшно изогнуться в колесо,
где означает женщина
           начало,
и ею же кончается кольцо.

Опали берега осенние.
Не заплывайте. Это омут.
А летом озеро – спасение
тем, кто тоскуют или тонут.

А летом берега целебные,
как будто шина, надуваются
ольховым светом и серебряным
и тихо в берегах качаются.

Наверное, это микроклимат.
Услышишь, скрипнула калитка
или колодец журавлиный. –
все ожидаешь, что окликнут.

Я здесь и сам живу для отзыва.
И снова сердце разрывается, –
дубовый лист, прилипший к озеру,
напоминает Страдивариуса.

«Филидович, проведешь в логова́?» –
«Да, „Мертвая голова“ – накатаны рукава». –
«Филидович, а оплата не мала?» –
«Жизнь, Мертвая голова, была бы семья
                  жива». –
«Филидович, кто в залог остался за?» –
«Внук, Мертвая голова, голубенькие глаза…»
Под следочком расправляется трава.
Филидович, проклянет тебя молва!

«Филидович, от заката до восхода
справа, слева, сзади, спереди – болота,
перед нами и за нами, как блевота,
и под нами…» –
        «А точнее говоря,
и уже над нами – болота,
Мертвая голова!»

Называли ее – мать Мария.
Посреди Елисейских полей
васильковые очи царили
укоризной своей!

Белоснежная поэтесса
вся в потупленной синеве
не испытывала пиетета
ни к политике, ни к войне.

«Вы куда, молодая монашка?
Что за сверток вы бросили в пруд?
Почему кавалеры в фуражках
вас к жестокой машине ведут?»

«Так велит моя тихая вера.
До свидания. Я не приду.
Я гестаповского офицера
застрелила у всех на виду.

За российские наши печали,
за разор Елисейских полей
те же пальцы гашетку нажали,
что ночами крестили детей.

И за это меня, мать Марию,
русый пленник, в бреду, может быть,
назовет меня „Матерь Россия!“
и попросит водой напоить».

«Это мой теневой кабинет.
Пока нет:
гардероба
и полн. собр. соч. Кальдерона.

Его Величество Александрийский буфет
правит мною в рассрочку несколько лет.
Вот кресло-катапульта
времен борьбы против культа.
Тень от предстоящей иконы
„Кинозвезда, пожирающая дракона“
(обещал подарить Солоухин).
По слухам.
VI век.
Феофан Грек.
Стол. Кент.
На столе ответ на анкету:
„Предпочитаю Беломор Кенту“.
Вот жены акварельный портрет.
Обн. натура.
Персидская миниатюра.
III век. Эмали лиловой.
Сама, вероятно, в столовой…