Юрий Кублановский - В световом году - стихотворения

С тех пор на прежние дивиденды
живя и чувствуя, что тупею,
я в синема небогатых ленты
всегда отслеживал — если с нею.

Узнал изгибы её, изъяны.
Но два часа проходило, час ли,
и небольшие киноэкраны
с дождем помех неизменно гасли.

Но будет, будет болтать об этом.
Потом за столиком ли, за стойкой —
тут сообщение под секретом —
кончалось всё под шумок попойкой.

Мы с Роми были единоверцы —
с чем соглашалась её улыбка.
И хоть в груди еще ходит сердце,
ему там зябко вдвойне и зыбко.

Мой отдалённый друг,
друг короля без свиты,
взятого на испуг
вдруг со своей орбиты,
помнишь, среди зимы
в цоколе под высоткой
как запасались мы
на ночь икрой и водкой?

Ты была в оны дни
пылкий стратег и тактик,
не уступавший ни
пяди родных галактик,
даже когда на вид
в сумраке небогатом
сходствовал твой прикид
скинутый с маскхалатом.

Разве ответишь «да» —
откликом мне на окрик?
В нашей любви тогда
каждый шажок — апокриф.
Ёжики фонарей
словно садки Эдема.
Ночью она видней —
солнечная система.

Я у тебя один
будучи по идее,
смолоду до седин
дожил при Берендее.
Ты у меня в груди
в виде зарубки, риски.
Всё прощу, но уйди,
ангел мой, по-английски.

Вот говорят, что менты — злодеи,
что избивают в своих застенках
всех честных мучеников идеи
до дрожи в голосе и коленках.

Не знаю, я разменял полтинник,
был поддавальщиком и скитальцем,
давал понять, что остряк и циник —
никто не тронул меня и пальцем.

Наоборот, по указке стрёмной
я фараоновой рукавицы
легко нашел переулок темный.
А до того мы с тобой, как птицы,

общались только по телефону.
Из эмиграции-заграницы
я видел родину — как икону
нерукотворную из темницы.

Разлука делает фетишистом,
блазнит заданием сдвинуть горы.
Открыла мне в кимоно пятнистом
ты заедающие запоры.

В ту зиму происходило с нами
со всеми что-то, о чем не знали.
Под слишком тусклыми фонарями
летел снежок по диагонали.

Стараюсь вспомнить, что дальше было,
как уживались блокада с нэпом.
Должно быть, ты меня не любила,
впотьмах шептавшего о нелепом.

На древних на рельсовых стыках
потряхивает наш Ноев…
В повадках, одежде, ликах
заметны следы запоев.

Помятые непоседы,
ограбленные на старте,
горячечные беседы
заводят, теснясь в плацкарте.

Хорошие логопеды
должны языки нам вправить,
чтоб стало, зашив торпеды,
чем русского Бога славить.

Родная земля не р о дит,
как ветвь, не дает побегов.
По новой на ней проходит
ротация человеков.

Застиранные тряпицы
раздвинутых занавесок
и сажи жирны крупицы.

А дальше — один подлесок
да ворон
в темнеющей сини
над дюнами вьюжной пустыни
и держат удар непогоды
все долгие долгие годы…

Где над коммерческим мельтешеньем
высотка высвечена закатом,
я принял правильное решенье
и мельком сверился с циферблатом,

предпочитая трястись в вагоне.
В халупах ближнего Подмосковья
неуязвимый, как вор в законе,
имею хазу, верней, зимовье.

Ну а напротив — не просто лица:
а по рабочей, видать, привычке
светловолосая ангелица
уснула запросто в электричке.

Оставь, входящий сюда, надежду,
но вновь и вновь мы глазами ищем
колено в черном капроне между
полой дубленки и голенищем.

Что снится загнанной топ-модели,
по совести, представляю слабо,
как впрочем, под простыней метели
и всей России времен разграба.

…Непримиримы в своем азарте,
уж год тупеем с подругой розно.
Отзимовал я в своей мансарде
смиренно разом и монструозно.

Когда же в фортку в свету неярком
повеет ветром живоначальным,
вернутся птицы с югов с подарком
на лапке тоненьким обручальным?