Юрий Кублановский - В световом году - стихотворения

…То вдруг осыпается сверху
мерцающий пепел комет,
то юркнет в пруду водомерка,
оставив серебряный след.

То сердце заимообразно
обвально застыло в груди
всего-то в вершке от соблазна,
какого? — разведай поди.

За соснами в алых лианах
осенняя волглая тишь.
Туда с пустотою в карманах
приедешь, верней, прилетишь.

В присутствии бунинской тени
его героине опять
начнешь, задыхаясь, колени
сквозь толстую ткань целовать.

И шепчешь, попреков не слыша,
одними губами: «Прости,
подвяленной кистью кишмиша
потом в темноте угости.

Пусть таинство нашего брака
с моей неизбывной виной
счастливцу поможет однако
в окопах войны мировой.

И в смуту, когда изменили
нам хляби родимой земли,
прости, что в поту отступили,
живыми за море ушли.

В сивашском предательском иле,
в степи под сожженной травой
и в сентженевьевской могиле
я больше, чем кажется — твой».

Затемно над рекою
низко клубится дым —
хочется мне покою,
чтоб задохнуться им.

То бишь похож заране
до опознанья я
на рыбака в тумане
сером небытия

над мелководной бездной;
пьяные голоса
с набережной уездной
слышат ли небеса?

Судя по отголоску
говора «матьматьмать»,
нынешним отморозкам
нечего им сказать.

Солнце за пеленою,
словно вода в ведре.
Сердце готово к сбою,
ступору на одре.

Крепче прижавшись ухом
к голой родной земле,
той, что мне будет пухом
в холоде, как в тепле,

слышу, глотая слезы,
как там в хвое сырой
крошится лист березы,
меленький золотой.

Связано кровно имя —
отчество праотца
с синими и седыми
астрами у крыльца,

с кустиками бархотки,
как на ветру один
с лиловизной в середке
держится георгин.

И на пустой странице
у стихотворных троп
плотность сырой тряпицы,
охолодившей лоб.

Клены в росе,
в пятнах огня —
желтые все.
Хоть у меня

много в роду
середнячков,
в лес не войду
без темных очков,

тех, что с собой
на ночь в подвал
рыцарь скупой,
видимо, брал.

За золотым
стала лазурь
темноседым
скопищем бурь.

Солнца на дне
диск там пропал.
Словно вовне
кто-то сказал,

тихо сказал,
как отрубил,
что отгулял
и отлюбил.

Холод влетит
в грудь — и окрест
всю превратит
землю в асбест.

Но не забыт
старый кожан,
истовый быт
литкаторжан.

Если найдешь
уголь-глагол,
пепел трясешь
прямо на стол,

чтобы отсель
взять мы могли
боль в колыбель
отчей земли.

Необязательный
ход жизни кратный,
враз поступательный
и обратный.

И тем отчетливей
былое в хмари,
чем ты рассчетливей,
черствей и старе.

Когда светает
теперь в окошке
моей сторожки,
никто не знает.

В сей миг досуга
и «или — или»
спросить бы друга,
да он в могиле:

мол, помнишь лето
и нас шакалов,
гудевших где-то
у трех вокзалов?

Но зелень вянет,
она пятнистей,
шершавей станет
и золотистей.

Могла до вьюги
форсить в жакете,
но и подруги
уж нет на свете.

Кристаллы сада.
Моя хибарка —
в углу лампада,
в ногах овчарка.

Мороз по коже
бежит порою
и сердце тоже
готово к сбою:

вдруг на халяву
заглянет третье
к нам на заставу
тысячелетье

и мельтешенье
воспоминаний —
канун крушения
мирозданий?

Мне, презиравшему осторожность,
подозреваемому в измене,
не просто было пройти таможню.
Прыжок — и я в добронравной Вене.

Иду по ней, будто Лазарь в коме,
еще ни в чем не поднаторевший,
и вижу всюду портреты Роми,
незадолго перед тем умершей.

То темнорусая молодая
с неугасающими зрачками,
то подурневшая испитая
с глазами, скрытыми под очками.