Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Так в хороводе нимф и панов
в веках теряться я готов.
Но гром стальной аэропланов
гремит на землю с облаков – –
и нависает век бетонный,
железной бурею дыша.
И, обрывая отдых сонный,
неискупленная душа,
бреду из солнечных Лазенок
с тоской скитальческой своей
в свой пыльный уличный застенок,
в пал раскаленных площадей.

Иду по уличному скату
над черной Вислой на восток –
беру тяжелую лопату –
ломаю каменный песок.
Стучусь – стучусь в Обетованный
толпе рабов – голодным дням...
А ночью, от работы пьяный,
брожу бездомный по камням.
И вот – над пропастью бесовской
домов, свергаемых к реке –
навстречу скачет Понятовский
с мечом в протянутой руке.
Рекламы пламя голубое
в чертах чугунных – дивен взор.
И за моей спиною двое –
две тени с ним вступают в спор.
Два деда:– Польши сын безродный,
Сибири свой отдавший прах,
и он – надменный и свободный,
на Воле спящий в орденах.
И первый:– скорбные упреки –
кровавый, бледный, страшный вид –
мечте свершившейся далекой
он правду грозную твердит.
Мятелей страсти и терновый
венец безумия его
пленили дух, и страшно новой
ему свободы торжество.
Другой:– его имперский гений
чугунным видом восхищен...
А я... я – пушкинский Евгений,
мир для меня – враждебный сон.

Готов я в бегство обратиться
от настигающих копыт,
и сердце жутко будет биться,
завидя цоколя гранит
непоправимо опустевшим,
в асфальте – конские следы
и под востоком посеревшим
верхом гиганта у воды.
Но нет – с меня возмездье снято.
Из безответственных плечей
растут воскрылья, как когда-то –
у первых ангелов-людей.
И он, раздавленный изгнанник
петровской тяжестью копыт,–
сам вознесен как Медный Всадник
на торжествующий гранит.
О, искупление безумьем
и повторенною судьбой –
ночным томительным раздумьем
я часто мысленно с тобой.
За все, что отнял я когда-то,
я добровольно отдаю
свой дом, свой мир,– Блаженно, свято
в бесплотном, каменном раю!
Еще живой, пока над нами
гореть полдневному лучу,–
своим безумием, стихами
я поменяться не хочу.
Дороже мне мой день несытый,
мой кров бездомный – звездный свод
всех торжествующих гранитов,
всех исторических тягот...

И вот, над площадью, где странны
кулисы черные домов,
восходят лунные туманы
из европейских берегов.
По спящей каменно Европе
гонимый огненным дождем,
в ночном космическом потопе
несется мой разбитый дом.
И в мировом водовороте
к чужому камню пристает,
кружась на черном повороте
как бурей выкинутый плот.
Сквозь пыль туманов, заслоняя
лицо прозрачною рукой,
на шаткий прах его вступаю
безвесный, призрачный, чужой.
Вхожу в имперские обломки,
ищу знакомых букв и слов –
но только черной тенью Блока
маячат остовы домов.
И слышу, в вихре трубном щурясь
от вьюг ямбических, судьбе
гремит разросшееся в бурю
над пустотой: «Ужо тебе!»
И гневно ритмы подымают
прах вековой и вьют в огне...
Но новый всадник возникает
на медно-топчущем коне –
уже не Петр, уже – Евгений:
черты застывшие страшны.
Века величия – крушений
как в зеркалах повторены.
И в их тумане, ненавидя
тот вид чужой и страшный мне,
уже я в августовском виде
себя провижу в чугуне.
И вся земля уже залита
блестящим черным чугуном –
гремят чугунные копыта
по камням медным торжeством...
Скорей из сонного проклятья!
Проснуться или... умереть!
Найти молитвенно заклятья –
расколдовать словами медь!
Разбить гранитные накаты
на камни теплых очагов
и переплавить медь в закаты –
в сиянье дымных облаков –
пусть над живым Господне веко
дрожит ресницами огня...
В веках остаться человеком –
простым евгениевым я.
Под кров, натопленный древесной
предвечной мудростью небес,
звать всех, кто в облике телесном
ей опрозрачнясь – не исчез.
Чье нареченное душою
сознанье – серый утлый ком,
застигнут бурей роковою,
свой роковой оставил дом
и в вихревых своих скитаньях,
зайдя за каменный предел,
свое безумие, незнанье
и месть свою преодолел.
Кто примет все – и Дом вселенной,
и дом продымленный земной
с такой же радостью смиренной,
с такой же легкостью святой...