Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Минут земных задумчивое тленье,
живое пенье маленькой плиты
и ты –
твое тепло и каждая минута
с тобой... Вот вечер, и свеча задута,
и мы покрыты обнаженной тьмой...

Упрямость лет и дерзость... и над нами
наш дом раскинет безопасный кров.
И будем мы в течение часов
с тобой, обнявшись, отплывать ночами
в мiр тишины. Тогда как рядом сплю
увидишь ты,– как бреюсь,– как очками
взметаю блики я над чертежами...
как груз житейский на плечах коплю.

Узнаешь все во мне – в душе и в теле.

В окно заглянут серые недели,
слетят года сугробами на дом.

И новый дух в нас шевельнет крылом.
У боязливых, сгорбленных в работе
он будет жизни требовать и плоти...

Уже не раз казалось мне: не в том
земное счастье, чтобы ставить дом
и в нем с тревогой теплить жизнь и пламя,
под известковым небом – потолком
друг друга греть несытыми телами,

что есть иная близость,– это та,
которой мы названия не знаем –
ей не страшна пространства пустота,
ей целый мир – огромным садом – раем.

Урча на ножках черных из угла,
он поедает, черный Бог тепла,
как в древности, разорванные части
древесных тел.
В его квадратной пасти,
еще к словам высоким не привык,
ворочается огненный язык;
и черною коленчатой трубою
повиснул хвост его над тишиною,
протянут в воздухе,
гудит, дрожа, теплом.

Дом молится, отходит, тает дом.

Волнуется, течет, шумя над нами,
тепло, струясь по комнате кругами,
в окне, где пласт полярных хрусталей,
вдоль косяков, вдоль стен – пыльца огней:
там иней свил сверкающие гнезда,
седой, иглистый, леденящий мох.
Но пышет тьмой чугунный черный Бог,
и тает мiр – текут огни и тени
вдоль стен, вдоль лиц – прозрачные ступени.

И обнажается,
волнуясь и дыша,
оттаявшая
смертная
душа.

Дрожит и стонет, напрягаясь, дом
под старой ношей тьмы и тяготенья.

Я изменить не смею положенья –
жена уснула на плече моем.

Тот мир, что людям кажется шатром,
в ничто распылен рычагом творенья
и мчится мимо огненным дождем,

и с ним, боясь покоя, замедленья,
спешат стальным точильщиком жучком
часы-браслет на столике ночном.

Моей любовью первою был Бог,
второй, земной – жена, еврейка Ева,

и жизнь моя была проста без гнева,
и будет духом мой последний вздох.

То потухая над землею слева,
то возникая справа над землей,
сменялось солнце мраком и луной.

И точно песнь теперь передо мной
прошедшее: от детского запева
до этой ночи, обнаженной тьмой...

Все стало просто на моей земле.
Огонь, что был еще вчера крылатым,
дрожит, шипя над примусом пузатым
и отражаясь в лопнувшем стекле.

Всю ночь следит недобрым ликом тень –
гигант, стоящий молча у подножья.
И стал трудом немилым – радость Божья –
наш золотой, всегда весенний день.

Здесь, в четырех стенах глухих часов,
где стеснено и тело, и дыханье,
я раскрываю жизнь мою в молчанье,
не находя скупых, житейских слов.

К окну вплотную подошла луна.
Плечо к плечу, бедро к бедру без сна
лицом в подушку мы с тобой лежим.
Вся наша жизнь луной освещена.

Жена моя, почти всю ночь не спим,
и вспышки слов и мыслей легкий дым
летят над нами в отсветах окна.
Куст наших душ горит неопалим.

Не ночь, когда брачуются тела,
но эта ночь нам свадебной была –
ночь встречи встреч, трепещущих огней
в телах, еще не выжженных дотла.

Единоборства ночь. Среди ночей,
луной томящих воды и людей,
той ночи лунной комнатная мгла
нас сочетала тайною своей.

Из тьмы ночной иная тьма сейчас
возникнет – сон глухонемой и нас
бесчувственной разделит немотою.

Еще под жаркой сонною рукою
ты вся живая, близкая горишь –
еще тобой полна глухая тишь.
Еще шевелимся, бормочем, называем
друг друга шепотом, целуем и вдыхаем
волос и кожи запах золотой –
любовный мед, сгущенный тишиной.

Но дышат ребра, мерно округляясь.
Наш час родной плывет, дрожа, качаясь,
над бездной сна... колеблется наш кров,
укрытый нами от дневных часов,
от суеты томительной недели –
шатер гнезда горячего постели.