Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Мне тошно от тоски тупой – немножко.
Лежит в тарелке неподвижно ложка,
и тупо я гляжу поверх ухи,
как бродят в мыслях скучные стихи,
как под окном цветет весна на груше
и чешет пес, глаза зажмурив, уши...

Как много было мыслей вдохновенных,
в чужом ярме тоскующих и пленных.
И я теперь свободен, и они
могли бы быть мои... Проходят дни –
и я ищу былые вдохновенья,
но нету их – на месте их волненья,
заботы, страх насущный и тоска.

И тает жизнь, как в полдень облака.

Вот эта жизнь и нищая и злая,
которой мудрых крыльев не дано.

Одна природа только, утешая,
порой стучится веткою в окно.

Да вечером из окон иностранца
там, где антенна в воздухе висит,
порой обрывок песни или танца
из сказочного мира долетит.

Шумят в лесу маховики дубов.
Ревет пропеллер ветра над трубою;
несется ветер мимо вдоль домов,
хлеща по окнам пыльною полою.

Дом, сотрясаясь, пляшет и гудит.
В саду скрежещут ветки и заборы.
И кто-то ставни извне теребит
и потрясает, пробует запоры.

Трепещет время в маленьких часах.
Трепещет сердце у меня в руках.

По комнате широкими кругами
порхает тьма, и беспричинный страх,
как прах, встает под черными крылами.
И со стола под взмахом темноты
шурша слетают белые листы,
покрытые моими письменами.

Меня в немых объятьях держит сон
и душит страшной и правдивой грезой,
и сквозь нее я слышу, как угрозой
ночь вырывает мой тревожный стон.

Под душною и липкой простынею
я слышу – камни города толпой
со всех сторон идут, растут стеною
и падают на дом дрожащий мой.

И вижу я, придавленный камнями, –
из мира вольного над черными полями
летит вдоль звезд на крыльях почтальон,
земное счастье разнося по свету;
он машет палкой мне, что писем нету,
и пролетает, прерывая сон.

Недоуменье первое любви –
все эти жала, лепет бредовой.
Ты все узнал, велевший мне: живи ,
все победил, творец крылатый мой.

Но я – тяжел от плоти и бескрыл,
я одинок в тоске своей и слеп.
Я ничего, познав, не победил,
и мне постыл насущный горький хлеб.

Над ропщущей ворчливою плитой,
во тьме растущих из души ночей –
напрасно Ты склонялся надо мной,
для всех живых единый и ничей.

Ты знал, мечта о смерти и покой
уже, как тени, надо мной растут –
касаясь тела на груди рукой,
Ты ощущал их вечный холод тут.

Ты молча знал, немая тишина
и неизменный мерный шаг минут
меня с ночного тлеющего дна
в иную ночь – беззвездную зовут.

Ты грустно знал, растаял в пыль и дым
ком первобытный глины и любви.
И надо мной тяжелым и слепым
Ты повторить уже не смел: живи .

Ворча, раздавит лапою тяжелой
чудовище автобуса тупое –
на камнях, сморщенных его ленивым брюхом...

Так кончится что было душной школой...
по классам жизни заточенным слухом,
не помнящим мучительно иное.

Лишь каменные тихие святые
и голуби, слетающие к ним,
да вот еще любви комочек снежный
напрасно длят часы мои пустые.

Но будет прав мой тесный, неизбежный
последний час – гудок, бензинный дым,
сухой асфальт и... кто-то нежный-нежный.

Как о солнечном огненном рае,
вспоминаю об этой стране,
где я-тело прожил, умирая,
где я-дух оперился в огне.
О холмистом, о облачном крае,
о речном утоляющем дне.

Сны о крыльях, о трубах, о зовах,
явь о грязном, голодном житье.
В утешеньях, для мира не новых,
там я спал и бродил в пустоте.

На осеннем костре оживая,
воплощаясь в прозрачной весне,
из библейского древнего рая
Ева там приходила ко мне,
в том холмистом, в том облачном крае,
в той уже отошедшей стране.

Я из камня, из крови и пота
неумело свой дом возвожу,
и бескрыла земная работа,
за которой я дни провожу.
Смотрит молча насмешливый кто-то,
как я землю на тачки гружу.

Я топчу по дороге посевы,
вагонетки по рельсам веду.
Вдохновенья земные и гневы
приучаю бичами к труду.
Но ни солнца, ни крыльев, ни Евы
я на камни свои не сведу.