Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Беспамятством, огромной пустотой
подменит сон наш мiр, наш дух живой...
И пролежим сплетенными тенями,
пока растет, клубясь вдоль стен, над нами
неумолимый медленный восход.

Там наш клубок горячий расплетет
холодный луч. Колена и запястья
разлучит дня крикливое ненастье.
И будет кровь, суставы, голод мой
тоской, тоской, трепещущей тоской.
Спеша по улицам шагами деловыми,
бесчисленно, безмолвно только имя
из губ сухих я буду выдыхать
и звать тебя, и снова звать и звать.

Пока опять горячими лучами
в конце пути дневного над камнями
взойдет луной единственный наш час,
все искупающий, что с нами и что в нас.

Не научившись быть вполне земным,
я не умею быть еще жестоким.
Мои слова оглушены высоким,
неуловимым, тающим как дым.
На этот кров – наш тесный шаткий дом –
не ринутся слова мои обвалом,–
хотят светить прозрачнящим огнем,
возвышенным в униженном и малом.
Горевшее то тускло, то светло,
косноязычное от сновидений тело,
ты никогда справляться не умело
с тем, что в тебе клубилось и росло.
И ямбами, напевными стихами,
чем до сих пор молились только мы,–
как рассказать о том, что нынче с нами,
о этих камнях и шатре из тьмы,
о радости дыхания ночного,
о непрозрачном, теплом и простом,
о близости телесной, о родном...
Как низвести в мир скудной жизни слово!

Наш ранний чай, что мы с тобою пьем,
размешивая с утренним лучем,
над тенью уличной бездонной щели,
и за окном, на камне городском
напоминанье – яблони и ели...

И белая тяжелая луна,
плывущая над пустотою сна,
касаясь краем каменным постели,
и в непрозрачной пустоте окна –
прозрачные безвесные недели...

О, наш воздушный, наш непрочный дом,
где между дверью, зеркалом, окном,
ломая руки, бродит жизнь со страхом,
стоит в окне, боясь взглянуть назад...
и где идет вдоль стен бесшумным взмахом
обойный непрерывный листопад.

В тех местах, где близки к людям
небо и земля,
ничего мы не забудем –
ты и я.
Обойдем поля, эфирной
чистотой дыша,
там, где скотий ангел мирный,
тихая душа,
рот целует шелковистый
у коров...
Посетим опять ветвистый
мир лесов.
Упираясь в дно речное
с челнока,
отплывем опять с тобою
в никуда.
Вновь впадет в закат дымящий,
раскалясь, река...
односложное, горящий,
вновь воскликну – да:
да – в пространства, мир дорожный,
в будущее – да.

Это только сон тревожный,
это – никогда...
Здесь, в камнях изгнанья, гнева –
знай, до боли знай –
только сниться может, Ева,
обретенный рай.

Что в том, что тесно дышим, спим, живем –
ты рядом, здесь и – нет тебя со мною...
Ты наяву томишься древним сном –
пустынной древнею тоскою.

Мы думаем, что разорвали нить
заклятий, в вечном вознесенных,
и что любовь двух обнаженных жизней
победой над веками может быть.

Но вот, в крови твоей жила тоска –
тоскою кровь густела в род из рода,
потоком огненным лилась через века
от каменистого исхода.

И разрушаются ее огнем
два сердца человеческих – два мiра;
наш дом, трепещущий любви и мира,
колеблется, неискупленный дом.

Испив изгнанья медленной отравы,
несытый, падший, оскорбленный дух,
я так хочу, где пахнут сладко травы,
свой преклонить к земле и жизни слух.

Но плоть земли закована в бетоны,
пороховой гремит над жизнью гром.
На камне люди высекли законы,
из камня люди выстроили дом.

И я, создавший это все, из рая
сошедший в мiр скитальческих веков,
напрасно, землю к небу призывая,
бросаю в камни зерна вечных слов –

от слова властной первозданной воли,
ветхозаветной тайны мировой,
до этой книжки маленькой о боли
и о несытой радости земной...

Как за магнитом шар железный,
дрожа, вращается за мной
мяч золотой в потоке звездном,
не нами названный Землей.
И ты, сновидец безымянный,
дух, порываешься за мной...
Но тело – в паспорт чужестранный
чиновной вписано рукой,
над многоточьями по графам,
как инвентарь, разнесено
и в примечаньях к параграфам
к земным камням прикреплено.
Будь вечным богоборцам равным
в кощунствах – подвигах – делах,
умрешь – и ладан православный
окурит беззащитный прах.
И будет адрес твой в неволе
подземных душных, тесных мест:
Варшава – Кладбище на Воле –
табличкой звякающий крест.
Напрасно в вечность, к голубому
стремишь тоску душевных крыл –
я упаду к кресту земному,
на камни дедовых могил.
При орденах в мундире – знаю –
там спит мой дед – уснешь и ты –
Живой, среди крестов блуждая,
я не нашел его плиты,–
ладони исколов травою,
порезы прижимал к лицу...
Но, может быть, там – под землею
виднее будет мертвецу.
И примут тленные объятья
неискупленный кровный прах –
и буду вместе с ним мечтать я
о расточенных нами днях.
О разных днях – иная слава
ему и мне была дана.
Иной была его Варшава,
иной открылась мне она.
Чужой – униженный изгнанник –
ни господин – ни раб в цепях –
я был всего случайный странник
на этих дедовых камнях.