Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

В веках таинственней, чудесней
самозабвенный мир твердит
все те же пьянственные песни,
сильнее возгласов обид.
И самовидец дней жестоких,
былинки тростью шевеля,
блуждает в мире долуоких
и видит в первый раз: земля !
Неисследима коловратность
безумных лет. Где явь? где сон?
И на судеб земных превратность,
очнувшись, жалуется он.

Вот между белыми камнями
лучами высушенных плит
зеленой ящерицы пламя
из трещин пористых сквозит.
Спешит согреться и не слышит
ударов трости над собой:
так мелко, задыхаясь, дышит,
вкушая каменный покой...
И узнает в себе он эту
нечеловеческую страсть:
к окаменяющему свету,
дыханьем только став, припасть.

«Пятнадцать лет тому могли мы
еще ждать чуда...» – и умолк.
Восходят облачные дымы
от папирос под потолок.
Рука с дымящей папиросой
равняет новый веер карт.
«Все это древние вопросы,
а на дворе – который март?»
И карты меткие взлетают
над душной пылью меловой,
и марты лет пустых блуждают
пустыней людной мировой.

Но вот, из воздуха азарта
невольный бражник и игрок
– еще в глазах летают карты –
вздохнуть выходит на порог.
Расстегнут ворот, дышит тело
–плоть распаленная – теплом.
А в мире за ночь побелело:
овеян белым сад и дом.
Упорный ветер охлаждает
медь раскаленных щек и век.
И по полям ночным блуждает
один, в раздумьи, человек.

Из опрокинувшихся чаш
туч дождевых – дымящей влаги
столпы, идущие вдоль чащ,
от них кипящие овраги
– то пала солнечного вихрь! –
и демонов ночные встречи:
сквозь зыбь оконную – гул их
всë приближающейся речи.
Их спор воздушный к рубежам
недосягаемым – доносит
в дыму, в огне. Быть может, там,
где буря космы вехам косит,
сейчас – у сердца беглеца
шипят, спеша к пределам, оси,
над серой бледностью лица
граничных пуль летают осы,
и хлябь болотная – в кругу
вихре-вращенья и -восстанья...
Священные воспоминанья –
всë, всë! – на мирном берегу.
А в этих сотрясенных стенах
дыханье детское жены,
гуденье сонной крови в венах,
броженье мысленное – сны...

Всю ночь первоначальным полны
тела, забывшие века;
дыханья медленные волны,
на них уснувшая рука...
То – зыбь над бездной затаенной
– застынь – не мысль – полудыши! –
то бред и жалость полусонной
полуживой полудуши.
И днем, когда умы и души
не так уж мирны, как тела,
когда им кажется: на суше
их совершаются дела,–
восхищен мысленным виденьем,
ночную с демонами брань
дух вспоминает и – волненье
колеблет жизненную ткань.
Неотменяемою карой
возмездье – память о веках.
И понуждает мыслью вялой
он тело к жизни, к делу – страх.
Не так легка за эту жалость
к дыханью смертному – борьба.
Совидцу грозных дел осталась
сновидца зыбкая судьба.

Мир юн – ему еще дана
соблазном бездны – неизвестность.
А-даму ветхому нужна
плоть умудренная – телесность.
Устал адам от бездн – высот,
от – исторических волнений.
Но мира нет – его несет
по воле скрещенных течений.
То внешний вихрь, то буря из
ума ли, духа ли – уносит.
Остановись! остановись!
он мир и дух напрасно просит.

И вот – плывет у ног трава.
Растет – воздушное приволье.
Путиведущие слова:
пустынножитье, пустополье.
Нет неподвижнее часов,
когда в продолженном стремленьи
уже утеряно мiров
«во-мне» и «вне» сокосновенье.
Не мир, но душ созревших строй;
не хлеб, но мысленная пища.
Пустынножитель! рушь и строй!
в уме – мiры и пепелища.

Не имена вождей седых,
не речи нового витии –
пустынножителей таких
еще нужны дела России.
Когда я с легкостью менял
места и судьбы и заботы,–
я часто малых сих встречал,
свершавших те же перелеты.
Случалось о бок с ним стоять,
шоссейные трамбуя плиты;
случалось вместе с ним таскать
бродячей труппы реквизиты.
В часы свободные потом
он мне рассказывал спокойно
скупым и грубым языком
о вечных подвигов достойном,–
напечатленное в уме.
Однажды молча на холме
лежали мы. Внизу блестела
тяжеловодная река.
Тяжелодымно облака
покоили над миром тело.
Он одуванчики срывал
и дул, и по ветру летела
их золотая шерсть. Взлетал
клок, опрозрачненный зарею,–
чем выше – ярче, и седым
скользил сквозь тень. И этот дым
я с нашей сравнивал судьбою.
Я думал: вей, посевный дух!
зерном крылатым самосева
лети, несомый ветром пух,
пустыней странствия и гнева!
Чужие земли, как зола,
как камень огненный, бесплодны.
Широковейны и свободны
ветров летучие крыла –
май-июнь <1935>