Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Строку у жизни, как поэту,
огнепригубит день до дна,
и вот уже течет по эту
явлений сторону – луна.
Землетрясется мир трехмерный
– трамвай промчался в дальний парк –
не лязг ли ножниц непомерных,
атропа, старшая из парк!
Концом грозящих лязгом рань же,
нацеливаясь ими в нить.
Подруга, я ль услышим раньше
твое старушечие: внидь!

От шестигранья этой сени,
где сыпятся шажки минут,
сквозь стены, темные ступени
широкой лествицы ведут.
Из восхождений – нисхождений
встает гномическая кручь.
Двухмерные мятутся тени
внизу, разбрызгивая луч.
Спешат. Куда спешат?– не знают.
Гром улиц множит бури лиц.
Сутулясь, дробью пробегают
и падают, исчезнув, ниц.
Вся в пламени, дрожа от звона,
стремится в дребезгах ладья
по черным волнам ахерона,
и в ней качаюсь в лад ей – я.
Куда? в забвение? в бессмертье?
Но вот толчок, и все вокруг –
без измерения, без смерти,
качающийся теней круг.
Что, это стикс уже? Из века
на остановке выходить?
Нет. Раздавили. Человека.
Так просто: колесо – и нить.
И видно теням: тень – виргилий
над тем , прозрачен и поник.
Над перстным комом сухожилий
венчанный лавром проводник.
Наутро молвью шелестящей
расскажет огненный петит.
Весть о нещадной, настоящей,
плеща, под небом полетит.
В кофейной, опершись о столик
над кем-то согнутым, шепча,
безгласный перечень – синодик
читает смерть из-под плеча.
И шелест переходит в громы,
в космические гулы тьмы.

Уступами нисходят домы
от – Неизвестное, до – мы.

На синеве эгейской – статуй
божестенная белизна,
и в пале черный пламень: статный
в плаще гарольдовом, из нас
один, измеривший конечность
земную. Что земля?– волна,
а время убывает в вечность,
как ущербленная луна.

По мысленным морям и внешним
носился. О, веретено
и дум и пенных волн, что плещут
в дно кораблей. И вот дано
одно мгновение: оставить
подвижность, скрип морских миров,
свой черный вихрь противоставить
основам синих берегов.

«Все тленно: этот плащ гарольда
и сей воздушный синий плащ.
Останется лишь шорох по льду,
по щелям скал безвидный плач.
От высших форм, неперстных линий
мир каменеет, завершен»,
так перед мраморной богиней,
скрестивши руки, мыслит он.

Недвижно, мудро, совершенно
ему. Меж солнцем и скалой
часть пены – чайка лет мгновенный
свой чертит. Птицею второй
под нею тень скользит. И слышит
он голос птичий, и язык
ему понятен: громче, тише,
то увещанья стон, то крик.

«О птица, сердце капитана
не кличь, над реями не рей,
не пробуждай левиофана
– порт укачал его! – морей.
Отсюда видно этих малых
внизу, здесь скал воздушный строй,
здесь хорошо, на этих скалах
мы кущи выстроим с тобой.

«Еще успеем: рок летучий,
прореявший свинцом в пыли,
лик бури, мольненосный случай
сорвут и нас с чела земли.
Я здесь удержан бездной: грозным
воспоминаньем, пустотой
оставленного дома
– гнезда
так разоряет буревой –,
«и новостью моих скитаний,
и прелестью земель, морей,
и беззакония сознаньем...»
Умолк и снова с веем – ей:
«О птица, о сестра!» Открыты
объятья, и к нему летит,
на древнем языке забытом
распевно кличет: э-вел-пид!

Летит – вихревоздушье петел –
пернатый крест. А ветер сдал
свой ход, рвет, наполняет ветер
мехами западную даль,
бетховеном глухим клонится
к органам буревым стихий,
все молньерушится, зыбится...
и только человек и птица
внимают молча с высоты.

«Следы лавин, землетрясений,
цветные камушки песка,
вы – шлак угаснувших мгновений.
От камня, времени куска,
до гор... кто в скалах не узнает
окаменевшие века»,–
такие мысли подпирает
окаменевшая рука.

В его скалистое жилище,
в надоблачный крылатый дом
приносит чайка в клюве пищу,
а он на камне полный дум
перед изваянной богиней.
Не видя рощ, морей окрест,
не отрывает глаз от сини
сих совершенных черт и чресл.