Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Приблизь лицо, Тебе шепну одно последнее
наземное желанье:
где зреет плод и бьется ветвь в окно,
земное кончить там существованье.
А до того, как жизнь Тебе отдам, пока
придет свершенье огневое,
снимать покос и счет вести плодам, и
сыпать в пахоть семя золотое.

Теперь я не один, но с кем-нибудь: со зве-
рем, дышащим в лицо дыханьем теплым, ще-
кочащим горячей шерсткой грудь, когда в ночи
грозой сверкают стекла;
и только день омытый расцветет, я
раскрываю миру света веки – все, что живет,
что движется, зовет: деревья, звери, птицы,
человеки – мне начинает вечный свой рас-
сказ, давно подслушанный и начатый не раз;
и даже хор мушиный над столами, следы, в
песке застывшие, вчера... Мне говорят без-
душными губами все утра свежие, немые ве-
чера.
Их исповедь движения и слова мне кажется
к шагам моим тоской. Спуститься сердце малое
готово к ним неизвестной разуму тропой.
А иногда я думаю тревожно: когда скует
бездвижье и покой, и будет мне страданье не-
возможно,– увижу ли сквозь землю мир живой?
Какие грозы мутными дождями мое лицо слезами
оросят, когда в земле под ржавыми гвоздями
ласкать земное руки захотят?

Как гусеница, видевшая свет, в коконе
спит положенное время, так спал и я тревож-
но много лет, и на груди моей лежало бремя.
Я спал и бредя видел долго сны о испы-
таньях и тоске паденья; сквозь сон я слышал
зов из Тишины, и по лицу скользили дуновенья.
Так брóдило Господнее вино в слепом, ле-
жавшем неподвижно теле, томящей тьмой
ночной окружено, пока глаза на землю не про-
зрели.

Опять внушаешь песни золотые,
Бог с голубой прохладою зрачков,
как будто я влюблен в тебя впервые,
а за спиной не тысячи веков.

Ногами свесясь с камня гробового
в согбенную от лет и скуки тьму,
для ароматной радости земного
к своим губам тростинку подниму.

Когда поют восторгом древним звуки,–
я помню все... я вижу все: века...
и бледные от капель крови руки...
и легкие от вздохов облака...

В веках вращалось небо и молчало,
и шел под ним из жизни в жизнь слепец
туда, где вновь рождается начало
и снова всходит медленный конец.

Желаний крылья и падений грозы,–
весь злой, смертельный и слепой урок
на то был в жизни, чтобы я сквозь слезы
увидел ныньче синенький цветок –

его лучи и скромные ресницы,
над ним – огонь сверкающего дня,
и дальний крик в листве порхнувшей птицы,
и близкий миг найденного меня.

Как бедная травинка под стеной,
я врос в Твой мир – в Твой огненный покой.

В луче, сжигающем плывущие пылинки,
однажды Ты склонился надо мной
и улыбнулся мне – Твоей травинке.

В тепле улыбки сладко я уснул.

И в спящего дыханье Ты вдохнул –
взволнованного слова вдохновенье.

Графит мне в пальцы сонные вложил
и медленно рукой моей водил,
законы тайные чертя стихосложенья.

Как взрослым – долг, деревьям – сбор плодов,
с тех пор мне – жажда обнаженных слов.
В невнятном зове радости и муки,
в движеньи ветра, беге облаков...
во всем мне слышались ритмические звуки.

Откуда-то из синей-синей дали
пригнал холодный ветер облака.

Деревья, вспыхнув красками, опали,
и потускнела в берегах река,
как возле губ поверхность гладкой стали.

По скачущим за птицами листам,
от жала в плоти – рабской, тесной муки –
ища спасенья, я пришел на звуки
колоколов в старинный белый храм.

Дворец для Бога в этот вечер буден,
как все дворцы, был мрачен и безлюден.
Ход маятника тихо долетал
из алтаря от византийских складок.
Дьячек, крестясь и путаясь, листал
большую книгу с гривою закладок.
Свет в бороде сияньем трепетал
и капал воском: на страниц откосе
вскипал печатью воск на письменах,
как Иоанн на острове Патмосе
уже однажды видел в облаках.

Там, где колонны поднимались голо
и крупный пот тела их покрывал,
холодный мрак заслеженного пола
впервые я, смущенный, целовал.

В кострах свечей, под ржавыми венцами
из неземной и гулкой пустоты
вокруг святые строгими главами
смотрели мимо дел и суеты.