Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Мелькнуло лето ветром и дождями.
Нет, топкая Волынь не жалует его. Приго-
жей осень ей задумчивыми снами, – и осенью
там тихо и тепло.
Домá скучились, спускаяся к Горыни;
разбросанные чахли тополя. Кудрявые сады,
желтеющие дыни и за воротами туман-
ные поля. На горке у стены всех выше
подымался к перистым облакам ряд ясных
куполов; парчевый лес за ними простирался,
пестрел убор сникающих дерёв.
Правее города тянулася плотина. С на-
ростами листвы ряд ветел оползал. Болото
по бокам сребрилось паутиной, и на заре
ковер ее сверкал. Откуда-то несло солод-
ко-пряным медом. Со звоном на церквях
сплетался крик гусей. Стада пятнистые
трубили перед домом. Кресты искрилися
в одежде тополей. Вот где-то подняла бур-
чание телега. В пыли, курившейся за голою
ступней, шел странник к городу, и, в ча-
яньи ночлега, тупился взгляд усталостью
дневной.
А над полями церкви золотились; на-
перебой рвались колокола. Их песни соч-
ные и ясные носились, в них разгоралась
пламенно заря. Казалося, слова звучали
властно-смело. Вот этот повторял: «Иди,
иди, иди». Торжественно рождалось и зве-
нело: «Пади-и на колени и проси, проси».
Оно так совестливо в душу проникало,
так задевало сердце и мечты, что жалобно
сжималась и страдала вся глубина запла-
канной души. И, правда, пасть хотелось
на колени, сама мольба просилася туда,
где голоса гремящие и тени, где тайны
жуткие закона бытия.
И он в тумане шел...
Последний луч, сверкавший в куполах,
угас, побагровев, а вместе с ним угас
и отблеск, одевавший поля парчей, блеснув
и отлетев. Угасло поле, сине побледнело.
С болота потянул продрогнувший туман.
Холодным воздухом окутало несмело, и бур-
ных облаков понесся ураган.
«Дриль-дрин!» сорвалося и сразу обор-
валось.
«Дрил-дрин...» чуть слышно где-то от-
далось, растаяло и в шорохе поднялось,
промчавшемся в траве... еще... и улеглось...
Но шорох рос и рос; вот листьям передал-
ся, вот зашуршал бумагой по камням.
Взвихрилась пыль, и вихрь ее помчался,
цепляяся по веткам и сукам. Вот ближе
к страннику и, яростно всплеснувшись,
плащ захлестнул его; он шляпу придержал.
Встрепнулись волосы, на лбу его метнув-
шись. Он съежился и легче зашагал.
Вот захлестала пыль в развалины
заборов, и в проблесках ее лачужки поне-
слись. Сорвался с лаем пес, сошел с дороги
боров, и стены города спокойно поднялись.
Вот защищенные ворота башней низкой,
за ними улицы кривые и дома; вот цер-
ковь выглянула кажущеся близко, и стран-
ник, поглядев, направился туда.
Сквозь нищих строй он робко стал
у входа. Столбняк усталости, огни, тепло
и гул... Очнулся он, – когда поток народа,
колеблясь, шаркая ногами, потянул его
с собой к вздыхающему входу. Напомнил
о тепле промозглый ветерок. Он дрог бес-
помощно и кутался у входа. Холодная сы-
рая темнота глотала призраки ползущие
народа; мелькали лица, платья и слова.
Но вот народ, крестяся и мелькая, за-
метно поредел, и стало вдруг темней.
В то время, волосы привычно поправляя,
священник строго вышел из дверей. К нему
подался нищий... Тот стал благословлять.
«А ты пришел на дух?» – на странника
взглянув и увидавши муку в его глазах,
спросил священник вслух.
– Я так, отец. Я странный* и не-
здешний.
Вдруг хохот вырвался у нищего сухой.
– А ну тебя! Молчи ты, окаянный –
сказал священник – он у нас дурной. Вот
зимно-то, да дуже и туманно. А што, нет
вправду крова над тобой?
– Без крова, точно, я. Благослови
мя, отче.
– Ты скудова?
– З Полесья.
– А куда?
– Пельгрымствую.
– Я так и думал. Точно. Ну штож,
идем за мной. Ты што, з монастыра?
– З монастыра, отец. Не схимник,
а воспитан.
– Как прозываешься?
– Леонтием крещен.

А между тем они все шли. Он спо-
тыкался. Мрак больше обнимал. По вре-
менам из тьмы ствол дерева шершавый
вырывался и обдавал дрожанием листвы.
– Чего же ты пошел з монастыра?
– Так, отче. Все странники ходили
в монастыр и говорили все. Я видел их
воочу и с ними говорил. Неосторожен
был. И, каюсь, ввергнули в соблазн, не
удержался. Сует все ради тоже захотел.
Пришел к игумену и все на то ссылался,
что тайные видения имел. Попутал грех.
Игумен все не верил, все говорил: от Бо-
га ли. Потом увидел, как аз есть зако-
стенел без меры и промолчал, пустивши
со стыдом. И ради грех, гордыней обу-
янный, послушался аз демона всех зол
и схиму променял на этот посох странный
и в суету сует бессовестно вошел.
– Да, да, нехорошо, мой сын, ты лег-
комыслен... Зайди, зайди сюдой; вот тут,
вот в эту дверь.
Теплом повеяло.
– Ты глуп и неосмыслен. Посовестись!
– Да поздно уж теперь.
– Ничто не поздно, сын.
Горячим свежим хлебом, с особым
привкусом, повеяло в сенях. За дверью
свет блеснул.
– Ступай, ступай же смело!..
И очутились в радостных стенах. Теп-
лилась салка с робкою лампадой. Напро-
тив двери угол в образах и, воскресенья
ради, для парада и скатерть чистая, и сте-
ны в ручниках.
Священник подошел к огню и, шляпу
снявши, погладил волосы. Он был собою
строг. Леонтий скинул плащ, мешок и,
постоявши, на лавку сел, на самый уголок.
Жена священника, хозяйка, суетилась.
Она была совсем собой проста, но добро-
той лицо ее светилось и хитростью – при-
щурые глаза. Она, Леонтию соболезнýя,
все пригорюнивалась, глядя на него, все
подливала чай, а он, на блюдце дуя, в пару
обваривал вспотевшее лицо. Ему все руки
красные мешали, и он их прятал в ска-
терть, под себя, в смущении краснея и взды-
хая и набивая рот начинкой пирога.
– В монастыре... Чему же ты обучен?
– Писанию. Зело могу читать.
– В науках премудрен?
– Не так познаньем тучен, но житие
святых посилен передать.
– Да пей, болезный, пей! Медку...
Но, пресыщенный, он мало уже ел,
он начал говорить. Довольно он молчал
дорогой непреклонной. И робость удалось
с речами победить.
– Еще в монастыре от странника я
слышал про Мекку. Да туда в гордыне
все текут, но возвращаются назад сми-
ренно-тихо, и пригнетенные и кроткие жи-
вут. А многие и вовсе не приходят. Все
потому, что труден путь туда. Пески-де
там и люты звери бродят, де гады всякие,
безводье и жара. И мыслил я всегда, что
точно так же и в жизни. В гордости
и через суету текут все к Богу, но при-
дет не каждый, а кто пришел – смиренно
примет мзду.
– Все филозофия и мудрствованье, сыне,
хоть многое и истинно оно.
– Вот и игумен говорил не ине, хоть
говорил и многое еще... Тогда простым
мне все казалось; много пришлося мне
такого увидать моею долгою и тяжкою до-
рогой. Я токмо вздыхал, бессилен пони-
мать. Безумство, грех и злоба обуяли,
порок вселился в жалких человек. И ради
хоть сует я тек, но ужасали меня они,
пока я мимо тек.
– И-их,– вздыхала тяжело хозяйка.
– Да, сыне, грех, и грех не только
у овец...