Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Нет звезды, что одиноче,
Чем с тобой мы одиноки.
Нет нигде темнее ночи,
Чем в душе, где все истоки,
Все истоки всех безумий,
Разливающихся в мире.
Там под маской страшных мумий
Кровожадные упыри
Ищут душ несовращенных
Для процессий похоронных
На бесовский свой шабаш...
Как на Патмосе Иоанн,
Я пишу про океан,
Я пишу про дикий блуд,
Про последний Страшный Суд.
Ангел за спиной стоит
И диктует мне слова:
Я – лишь пишущий графит,
Я – шуршащая трава.
Всё духовно на земле,
Всё витает на крыле,
Даже в камне свой есть дух.
Светоч Божий не потух:
Как лампада я горю...
Видишь ли и ты зарю?
На востоке алый змей
Моря озарил камей.

Нет ни начала, ни конца,
Есть звездная лишь в небе пыль,
Да я, пугливая овца,
Грызущая степной ковыль.
И кто­то за ноги крюком
В отару тесную влечет,
И пес рычит страшенным ртом,
Как будто нам ведет учет.
И звезды все – пылинки лишь,
Светящаяся в небе пыль,
На них не смотрит даже мышь,
В степи грызущая ковыль.
Лишь я гляжу, и страшно мне
Меж звездных гаснущих бацилл,
Живущему в бессменном сне,
Рожденному среди могил.
На звезды и на дно могил
С недоуменьем я глядел,
Но не было во спящем сил
Для страшных и кровавых дел.
Зачем они, как рой бацилл,
Кружатся в вечности кругом?
Зачем я понапрасну жил,
Скандируя стихи пером?
Нет ни начала, ни конца,
Нет в мире ровно ничего,
Нет и Небесного Отца,
И Мать­Земля не божество!

Мы были ангелы однажды
Совсем безгрешные в раю:
Иначе не было бы жажды
Такой пылающей в мозгу.
Мы будем ангелами снова,
Иначе не могли бы жить,
Иначе не плели б из слова,
Как гусеницы, шелка нить.
Они из жалкой хризалиды
Взовьются бабочкой в лазурь.
И никакие Немезиды
Не усмирят душевных бурь.
Нас также скоро в хризалиду
Уложит озлобленный рок,
И мы забудем про обиду,
Как голубой в степи цветок.
Мы вылетим шестикрылаты
И радужны, как мотылек,
И в Божьи улетим палаты,
Как белый за море челнок.

В дымке Фьезоле сребристой.
Кипарисов черных кисти
Неподвижные стоят,
В небо бледное глядят.
Нет у Бога больше синьки,
Чтоб писать свои картинки,
Нет атласных облаков
Украшать небес альков.
Бледно всё, как акварели
Блекло­серебристой трели.
От бессчетных повторений
Выцветают даже тени,
Даже мировое зло –
Словно пыльное стекло.
Только ласточки в муаре
Выцветшем, как на пожаре,
Мечутся в безбрежной выси,
Как влюбленные нарциссы.
Только ласточки без тела:
Им летать не надоело.
Я слежу за ними тайно,
И в душе моей случайно
Всё и суетно­бездомно.
Я – лишь искра из тоски
Саваофовой руки,
Что давно творить устала
В синем небе без причала,
В небе выцветшем навек,
Как уставший человек.

Я в жуткой человеческой пустыне
Невыразимо одинок.
Никто о Божием не знает Сыне,
Хоть жизни истекает срок.
От повторения всё той же муки
Склонилась долу голова,
Повисли некогда живые руки,
Как придорожная трава.
Как за волной волна проходит в море,
Вокруг проходят поколенья,
И новое всё вырастает горе
И новое для всех томленье.
И так же я гляжу, не понимая,
На вешние природы чары
И на вершину синего Синая
Готов подняться, чтоб от кары
Избавить свой народ осатанелый
И новые снести скрижали,
Сокрытые за этой тучей белой, –
И нет конца моей печали.

Грохочет дальняя гроза.
Стрекочет в соснах стрекоза.
Меж облаков вверху мятеж.
Трава колючая свистит
И шепчется, как эремит
В беседе страстной с божеством.
Смятение во всем живом:
В дупло попрятались жуки,
Прильнули к травам мотыльки.
Лишь ласточки меж туч круги
Описывают, как враги
В полете брачном мошкары,
И нет забавнее игры.
Я из окна на них гляжу
И тоже вензеля пишу
Незримые меж черных туч,
А по спине моей сургуч
Течет горящий, словно я
На самом склоне бытия.
И странный, сладостный покой
Рождается в душе больной,
Как будто бы я одержим
Незримым естеством чужим,
Причисленным к блаженным ликам,
Как будто я уже в великом
Потустороннем сне,
И Вечность Мать во мне.

Как биллиардный стол зеленый –
Понтийская родная степь.
Над нею облаков корона,
Жемчужная в лазури цепь.
И кажется мне, что ребенком
По ней с рогаткой я брожу
И, как испуганный теленок,
На страхи всякие гляжу:
То меж крапивы у лимана
Увидишь конское стерво,
Кишащее как Аримана
Чешуйчатое божество,
То ужика через тропинку,
Раздавленного сапогом,
То раздробленную былинку,
И Смерть, куда ни глянь, кругом.
Но я совсем счастлив в природе:
Чем ювелирней, тем милей
Мне формы Божьи, хоть в народе
Единственный я ротозей.
Весь век свой я ходил влюбленный
Во всякий творческий пустяк,
Как Микель­Анжело бездонный:
Мне дорог был простой червяк.
И степь родную я, как Дюрер,
Во всей подножности познал,
И против отрицанья бури
Я красоты точил кинжал.
И вижу, вижу на чужбине
Целинный свой я чернозем
И строю из него в пустыне
Фантазии нетленный дом.