Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2

Где исчезло мое отраженье
И головки моих ненюфар?
Где взвивавшийся в Божьи владенья
На шнурке гуттаперчевый шар?

В давно заброшенном курорте,
В колонии Грослибенталь,
Я полюбил и натюрморты,
И степи черноморской даль.

Был сад запущенный за домом
У нас с ирисовой каймой,
С вороньим под вечер Содомом
И галок митингом зимой.

В саду лучинная беседка
Была и сгнивший кегельбан,
Где, кровью кашляя, нередко
Отец играл со мной в волан.

Когда засыпало дорожки
Листом червонным и снежком,
И галок испещрили ножки
Цветов рабатки под окном,

И с дуба воронов парламент
Остервенело загалдел,
Отец, подрытый под фундамент,
Уже собою не владел:

Зеленоглазых, чернокрылых
Парламентарьев «Danse Macabre»
Он видеть не имел уж силы,
Хотя был духом горд и храбр;

Соседа старую двустволку
Он выпросил себе однажды, –
И желтую увидел пчелку
Я на стволах ружейных дважды,

И два громовые раската
Раздались; пять, затрепетав,
Упало воронов у ската,
На чешуей покрытый став.

Забилось у меня сердечко,
И за смеющимся папашей
Засеменил я, как овечка,
К застреленной добыче нашей.

Я поднял первого, он теплый
Был весь и трепетал крылом,
Из клюва слышалися вопли,
И кровь струилась ручейком.

И в глаз я заглянул зеленый,
Где жизни угасала зорька,
Взволнованный и изумленный,
И вдруг заплакал горько, горько.

«Чего ты плачешь, мальчик глупый? –
Спросил меня тогда отец. –
Он гадкий, вещий, ест он трупы
И нуден для больных сердец».

Сквозь слезы отвечала детка:
«Он гадкий, папа, но крылатый;
Ему не каменная клетка
Нужна, а Божие палаты.

И я хочу быть гадкий, гадкий
И трупы кушать вместо лилий,
Но вместо крашеной лошадки
Иметь вороньих пару крылий!»

Отец сказал: «Ты странный мальчик!»
И, кашляя, пошел домой;
В снегу омыл кровавый пальчик
Сынок безмолвный и немой.

Убогая комната в синих цветочках,
Глазетовый беленький гроб,
Вокруг гиацинты в пурпурных горшочках,
Чуть слышен гниенья микроб.

Кузены в мундирчиках подле окошка
Мамашин едят шоколад,
Она же, спокойная белая крошка,
На новый настроена лад.

Лежит она тихо с оранжем из воска
На темных, тяжелых кудрях,
Как девочки маленькой грудь ее плоска
И ручки ныряют в шелках.

И в белых ботиночках детские ножки
Наивно из кружев глядят,
Как будто о жизни терновой дорожке
Они вспоминать не хотят.

И маленький мальчик в мундире зеленом
Глядит в этот маленький гроб
И, что-то с вопросом шепча напряженным,
Ручонкой схватился за гроб.

Затем к гиацинтам придвинул он пряным
Высокий обеденный стул
И с сердцем замершим почти бездыханным
В лицо отошедшей взглянул.

В лицо, где вчера еще очи Христовы
Он видел на смертном кресте,
Где страшный румянец горел пурпуровый
И ужас на каждой черте.

Но чудо свершилось – и нет и подобья
Того, что он видел вчера,
И Ангел Луки перед ним делла Роббья
Глядел из лебяжья пера,

Из крыльев на шелковой гроба подкладке,
Незримых, но зримых ему,
И лик ее детский, невинный и сладкий
В алмазов был вставлен кайму,

Как лики святых в византийской иконе,
И мрамора был он нежней
И тучек жемчужных в ночном небосклоне
Приветливей и веселей.

И мальчик в ответ улыбнулся мамаше
И слезки утер рукавом.
– Зачем же мне плакать. Скажу тете Маше
Об Ангеле-маме моем.

С тех пор не могли ему люди проказу
Служения плоти привить, –
И духа его не свернулась ни разу
В лазурь устремленная нить.

В буфете бабушки бокальчик
Был узкостанный для Шампаня,
И жил у ней печальный мальчик
И курская старушка няня.

Был тот хрусталевый бокальчик
Старинной марки «баккара»,
Был Парками разбужен мальчик
У гроба мамочки с утра.

Были Евангелием няня
С бабусей вечно заняты;
По бедности струя Шампаня
В беззубые не лилась рты,