Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2

И Ангелы со звоном
Огромных крыл примчались
И перед белым троном
Трикраты поклонялись,
И лилий вязеницы
Склонили пред Царицей.

И Матерь Божья нежно
Цветы Страстей прияла,
Поникла безнадежно
И горько зарыдала,
И плакали в платочки
За нею ангелочки.

И стала Матерь Божья
Чернее лилий черных,
Точь-в-точь она похожа
Теперь на чудотворных
Икон изображенья,
Прапрадедов творенья.

И черная такая
На тучке сизо-черной
Явилась Мать Святая
С улыбочкой покорной
К Спасителю-Сыночку
В святую эту ночку.

И говорит: «Сыночек,
Смотри, что там творится;
Последний я цветочек
Послала взять в темнице;
Средь мировых Бастилий
Помимо черных лилий

Ничто уж не цветет;
Там плоть признали богом,
Антихристу поет
По равенства острогам,
Чуть-чуть еще дыша,
Исподняя душа.

Так смилуйся ж, Сыночек,
Смотри, в слезах и в крови
Тут каждый лепесточек,
Во имя хоть Любови
Прими скорей решенье
Иль пореши творенье!»

И взял из ручек нежных
Цветы Страстей Христос
И вовсе безнадежно
Отцу их преподнес:
«Мессею вконец
Устал я быть, Отец!»

У дельты сонного Бугаза
Ленив латунноводный Днестр,
И августовского экстаза
Исполнен солнечный оркестр.

Средь мерно шелестящих Шабо
Спит острошпажных камышей,
И гроздь, колышимая слабо,
Как малахитовый камей,

Обвилася вокруг веранды
Ее швейцарско-швабских ферм,
Но неуклюжие шаланды,
Днестра янтарных эпидерм

Едва касаясь, больше манят
Трехлетку в бархатном костюме,
Что, арабеской килей занят,
Ребяческой отдался думе.

Над ним запыленных акаций
Дождя алкающий шатер,
За ним Кановы томных граций
Из алебастра мертвый взор.

В душе воробушка щебечет
Его невинный целый день:
Познанья в нем угрюмый кречет
Не описал немую тень.

И мотылек в ней и стрекозы,
Лягушек заревой концерт
И чайные открыли розы
Природы радужный конверт.

Конверт, в котором сам недавно,
Как аллилуйно чистый звук,
Куда-то он струился плавно,
Пока из материнских рук

Божественным комочком нервов
В сподвижничества старый мир
Он в воплощеньи уж не первом
Явился в Божий монастырь.

Как личика его прелестен
Нераспустившийся бутон,
Как много бессловесных песен
Лазури голубой фестон

Ему уже сказал без цели
И шаловливо и легко,
Как Пана сонные свирели
Ласкают нежное ушко!

Но пошлость и людская злоба
Его впервые сторожат
И, притаившись, смотрят в оба,
Как на беспризорных княжат

Завистливый и обойденный
Престола жадный претендент.
Вот жала кончик раздвоенный,
Вот и чешуйчатый сегмент –

Змеи, которую сегодня
Подвыпившим мастеровым
Зачем-то обернули сводни
Со смехом старческим и злым.

Качаясь, пыльною дорожкой
Он шел чрез сжатые поля
И в такт с задорною гармошкой
Писал ногами вензеля.

Но, заприметив мальчугана,
Мать помянул зачем-то вдруг
И взвизгнул хрипло и погано,
Как ржавый плотничий терпуг.

И тению своей громадной
Покрыл дитя, как нетопырь.
«Ишь ты какой малец нарядный!
Ты чей же будешь-то, пузырь?»

Ребенок удивленно глазки
Поднял, мечтавшие дотоль,
И, вместо зефировой сказки,
Дохнул в них пьяный алкоголь –

Из рта, кишевшего словами
Познанья истины плотской,
И на костюмчик с кружевами
Легла мозолистой рукой

Чужая низменная воля.
И, как пугливое агня,
Он крикнул: «Я мамашин Толя,
Я маленький, оставь меня!»

«А это что же на цепочке
Тут у тебя висит, малыш?»
«Ах, это Боженькин Сыночек,
Создавший небо и камыш…»

Но пятипалою клешнею
Тот вытянул горячий крест,
Сверкнувший золотой струею
Глубоко в камыши окрест.

И, красный весь от озлобленья,
Крест оторвал негодный брат, –
На горлышке ребенка звенья
Кровавый провели стигмат.