Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2

И только изредка в рождений,
В Сочельника и Пасхи дни
Им Шабо кисловатый гений
На лицах зажигал огни.

Но лучших дней слыхал бокальчик
Заздравий громовые тосты,
Когда отец еще был мальчик
И девственны еще погосты.

Меж всякой рухлядью стеклянной
Сиял он золотым кольцом,
И рядышком стаканчик странный
Стоял с несъеденным яйцом,

Которое отец-покойник
Перед агонией просил
И обронил на рукомойник, –
С следами выцветших чернил.

Но долго страшен был малютке
Дубовый, старенький буфет:
Там был резной орнамент жуткий,
Хранитель маминых конфект.

Из стилизации грошовой
Чьего-то жалкого резца
Два грозных, пасмурно-суровых
Глядело колдовских лица.

И часто под вечер мальчонок
Буфетных опасался врат
И, крест слагая из ручонок,
Шептал испуганно: Свят, свят!

Однажды после смерти мамы
Читал он в детском «Дон-Кихоте»
Страницы о тобозской даме
И засмеялся, – смехом кто-то

Ему ответил серебристым
Из бабушкиного буфета;
Он громче засмеялся, – чистым
Созвучием, как эстафета,

Ответила ему мгновенно
Сочувственная там душа;
Он оглянулся изумленно
И подошел чуть-чуть дыша,

И ручкой с замираньем сердца
Он сделал оборот ключом, –
И широко раскрылась дверца,
А солнце золотым лучом

По хрусталю и по фарфору
Влюбленно как-то заиграло,
Но перепуганному взору
Не ново всё, – и всё молчало.

«Что это, что?» – спросил он звонко
И меж стаканами искал,
И вдруг затрепетал в сторонке
И зазвенел в ответ бокал.

Тогда он взял его в ручонки
И прошептал: Так ты живой!
И отвечал бокальчик звонко:
– Мой милый мальчик, я живой!

Не оставались без ответа
Ни смех, ни слезы мальчугана, –
На всё ответил из буфета
Дискант серебряный стакана.

В прозрачного влюбленный друга,
Мальчонок забывал печаль,
И многие часы досуга
Делил с ним бабушкин хрусталь.

И первых песен примитивных
Он звонко повторял рефрены,
Таких мелодиек наивных
Струя не пела Ипокрены.

Прошло пять лет. И в полдень майский
Бабуся душу отдала
Создателю, – к чертогам райским
Взвились два черные крыла.

И при раскрытых настежь окнах
Соседки обмывали труп,
В серебряных ее волокнах
Гребня струился черный зуб.

И черные уже обмотки
Гробовщики на зеркала
Навесили, – делили тетки
Реликвии вокруг стола.

С улыбкой странною на губках
Ходил окаменелый мальчик,
Дробь барабанную на зубках
Его подхватывал бокальчик.

Весь день в засохнувший лимончик
Лица бабуси он, застыв,
Глядел, – и звонче всё был, звонче
В шкафу хрусталевый отзыв.

В мундирчик облачен зеленый,
Обшитый ярким галуном,
Сидел он, бледный и бессонный,
При свечах в сумраке ночном

И рисовал в своей тетрадке
Усопшей бабушки профиль,
Вдыхая гиацинтов сладких
Клубящую у гроба пыль.

И было жутко так и тихо,
Что сердце, как безуздый конь
В галопе, уносилось лихо,
И на щеках горел огонь.

И с ясностью необычайной
Залитых полуднем картин
Он шпагою скрестился с Тайной
И вскликнул: Я один! один!

И не серебряный уж мальчик
Во всклике слышался печальном,
И в первый раз ему бокальчик
Не вторил голоском хрустальным.

И приютил меня, сиротку,
Кузен покойный мой Лоло,
Отменно честный, тихий, кроткий,
Со мной любимое стекло.

И жил бокальчик неразлучно
Три года у него со мной,
Всегда прозрачный, но беззвучный,
Какой-то тихий и больной.

И долго, долго, безутешен,
Я украшал его цветами,
Ромашкой белой и черешен
В апреле белыми ветвями.

И сам я тихий стал и гибкий
И мягкий, как лионский шелк,
И в первый раз мой голос зыбкий,
Как летом озеро, умолк.

И только бледная головка
Чужие поглощала сказки,
И мысль, как Божия коровка,
В оконные стучалась связки.

Однажды перышком по краю
Я стукнул тихо хрусталя:
«Ответь мне, друг, я умираю,
Мне опостылела земля!»