Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2

Под тем же блеклым одеялом,
Меж двух чахоточных свечей,
В покое жутком, небывалом,
Как вещь простая меж вещей,
Какая-то простерлась форма,
Как щепка в тине после шторма.

Под этой складочкою – ноги,
Под этой – налитой живот,
А там, внизу, – комок убогий,
Там жуткие глаза и рот;
Какой он тихий, тихий, жалкий,
Какой он скромный, как фиалки!

А рядом в гнутом венском кресле,
Чуть-чуть туманный, как живой,
Сидит он странный, жуткий… Если б
Не эта кучка предо мной,
То подошел бы, как бывало,
И через смерти покрывало.

С недоуменьем пред загадкой
Стоял я долго безнадежной,
В истоме горестной и сладкой,
Без страха, без тревоги прежней;
Там возвышающий финал
Бетховена я ощущал.

Но рядом, в комнатке соседней,
В живых остались два лица
Перед трагедией последней,
Они в нем мужа и отца
Теряют и загробной веры
Они не взяли у химеры!

А час спустя у синагоги
Несли скрипящие носилки
В грязи ухабистой дороги
К свежезияющей могилке,
И, в белый саван спеленат,
Лежит в них отошедший брат,

Защитник верный униженных,
Заброшенных в полночный край,
Отчизны солнечной лишенных
И пальмовых Сиона вай;
Перед пасхальною агодой
Он с вечной встретился свободой.

Он в жизни не хотел отличья,
Ни почестей и ни наград,
Но скромен был до неприличья
Последний нищенский обряд:
Народу мало, речи жалки,
В снегу красноречивей галки.

Так лучше! Чем неприхотливей
Обряд бывает погребальный,
Тем он значительней, красивей,
Тем ярче ангелом опальным
Себя воображает каждый,
Тем больше зарубежной жажды.

И на картине Тициана
Немного лиц, а пафос страшен;
Жены зияющая рана
И труп, цветами не украшен, –
Сильнее выражают смерть,
Чем мира гаснущая твердь.

Вот край могилы. Труп спустили,
Глаза Сионскою землей
До воскресения закрыли,
И глина желтою струей
Полилась… И жены язык
Издал нечеловечий крик.

Ее уводят. Что же? Надо:
Живые мертвым не чета.
И в первый раз читают кадеш
Без слез, как автомат, уста
Застывшего от горя сына…
На фоне вешняя картина:

У тына чахлые коровы,
Сереют хаты, дремлют плавни…
А здесь один лишь холмик новый
Меж сотен холмиков недавних.
А в холмике сосновый кол,
Да ног следы, да частокол.

Так это всё? Венец страданья,
Исканий, жалоб и стремленья?
И сердце, разум мирозданья, –
Как мимолетное виденье,
Как дым, как порванная вервь,
И равен человеку червь?

Нет, нет, не всё! Великой Тайны
Такой нестильный архитрав
Не завершит необычайных,
В безбрежность устремленных глав,
И сердце чуткое давно
Могильное отвергло дно!

Неописуемость страданья
И безнадежность бытия –
Залог загробного свиданья
И совершенней жития;
Бессмертие души едва ли
Не достоверней всех реалий.

Что наша жизнь? Недоуменье,
Тяжелый, непробудный сон;
Потустороннего знаменья
Лишь саванный дает виссон,
А агонийное прозренье
Для нас начало пробужденья.

Глухонемым и ослепленным,
По грудь погрязшим в муравейник,
Мечом борящимся картонным
Не покоряется келейник,
За хаотичностью реалий
Он гармоничных ищет далей.

Нет объяснения в аорте
И в копошащемся мозгу,
В стихиях, в силах и в реторте
На этом смрадном берегу,
А сердце в тысячу веков
Освободилось от оков.

А сердце чувствует в экстазе,
Что, переплыв за море зол
От воплощения проказы
И грезы уплатив обол,
Оно в предчуянном Эдеме
Зажжется в Божьей диадеме.

Поэты, мудрецы, пророки
В тысячелетиях эскиз
Преображенный и высокий
Бессмертия создали риз,
И путеводные огни
Их людям светят искони.

Не эта черная могила,
Не в глину водруженный кол –
Действительная жизни сила,
И отвратительный раскол
Не оттолкнет от божества
Того, в ком блещет синева.