Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2

Пора бы доползти до цели,
Чтоб перестало с неба капать,
Пора бы отзвучать свирели...
Где ты, мужицкий рваный лапоть!

Нет Ватикана, нет Uffizi,
Нет Лувра, Эрмитажа нет,
Погибли красоты теплицы,
Погиб потусторонний свет,

Как Сиракузы, как Афины,
Как в третий раз воскресший Рим;
Остались чайки и дельфины,
Остался черный серафим.

То атомические бомбы
Земли разрушили столицы;
Не счесть людские гекатомбы,
Дворцов и храмов плащаницы.

Москва и Лондон – как Сахара,
Песчаная повсюду пыль,
Лишь вечности осталась чара,
Татарник стойкий и ковыль.

Лес вырос на камнях дремучий,
Убежище для дикарей,
Лишь белые, как прежде, тучи
Глядят на страждущих людей.

Пасет овец на скверах Авель,
Стреляет дичь меж храмов Каин,
На Красной Площади журавель –
Болотных охранитель тайн.

На Римском Форуме скотина,
Медведь на Place de la Bastille,
То Гёте будто бы картина,
То Piranese странный стиль.

Звериные на людях шкуры,
Как в каменный, далекий век,
В подвалах дворцовых конуры
Устроил дикий человек.

Всё начинается сначала,
Как будто бы есть в этом прок, –
И лира снова зазвучала,
И снова загласил пророк...

Однажды в Иудее родился
В зыбучей колыбели Иисус, –
И в девственные души полился

Великий нектар зарубежных уст,
И, орошенный жемчугами слез,
В сердцах людей расцвел душистый куст

Недолголетних пурпуровых роз,
Но куст увял, как только из пустыни
Вернулся в Хаос женственный Христос.

И снова люди предались гордыне,
Пороку, злобе, ненависти, злу…
А кроткая Любовь Христа доныне

Лежит, прижавшись к мертвому крылу
Сподвижников, пророков и героев,
Расстрелянных на крепостном валу.

Напрасно всё. Наследственность устоев
Не изменить пророкам никогда:
Великий светоч дымных аналоев

Земных церквей не терпит, и всегда
Неуловимо для толпы познанье
Святых мужей, как в облаках звезда.

Нет, никогда ужасное закланье
Сердец, влюбленных в образ голубиный,
Не изменяло в роковом изгнаньи

Людских страданий всемертвящий иней:
Слепая власть животного потока
Казнила всех на рубеже пустыни.

Есть правда, есть! Но правда одинока,
И на ее мучительное ложе
Восходят только в рубище пророка.

Тысячелетия прошли, о Боже,
С тех пор, как Вифлеемская звезда
На небесах зажглась алмазной розой,

А жизнь такой же страшной, как тогда,
Такой же неприемлемой осталась,
Таким же злом без цели, без следа!

Сегодня Рождество. Уже смеркалось,
Когда дрожа я распахнул окно.
Дул ветер. Занавеска колыхалась…

Лил дождь косой. В саду было темно…
Сквозь саван ночи звон колоколов
Напоминал о празднике давно,

Напоминал, как похоронный зов,
Протяжно, заунывно и без веры
Усталой дрожью медных языков.

И показалось мне, что для Химеры
Родиться должен сызнова пророк.
Затрепетав, сквозь полог сизо-серый

Я закричал: – Ах, жребий твой жесток!
Останься сновидением неясным,
Твоя любовь пойти не может впрок.

Останься нерожденным: труд напрасный
Пророчества – и много, много лучше
За рубежом в неведеньи прекрасном! –

Но крик мой замер в черногривой туче,
Прижавшейся к обледенелой крыше…
И понял я, что волею могучей

Мессия новый людям послан свыше,
И, трепетанье белоснежных крыл
Почуяв, я упал в оконной нише

На мокрый мрамор и проговорил:
– Летим, летим туда, где я однажды
В снегу глаза мятежные открыл!

Смотри, смотри! там край родной. От жажды
Пророчества горючими слезами
Я там омыл цветы и полог каждый.

Больной, босой, дрожащими шагами
Я нивы золотые обходил,
Стремяся окрыленными словами

Поднять живые трупы из могил
Для воплощения священной грезы,
Для поражения тлетворных сил.

Смотри, он весь седой! Его морозы
Покрыли девственною пеленой;
Леса в рубашках белых; как утесы