Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2

Холмы поющие вдоль Арно.
San Miniato в высоте.
Нахмуренно, высокопарно
Лес кипарисовый кой-где.

Всё позолоченное. Жарко.
Вода – прозрачный малахит.
S. Nicolò угрюмо арка
Глядит на солнечных харит.

Душа смеется поневоле
От солнечных повсюду чар,
Как цветик аленький на поле, –
И, как свинцовый с сердца шар,

Спадает в реку полстолетья,
И снова хочется всё знать
И снова сыпать междометья,
Влюбленный в голубую мать!

Но вот дворец библиотеки,
Одной из лучших на земле.
Лавины книг, журналов реки,
Как не рассеяться тут мгле!

Полвека в этих тихих залах
Провел я меж цветов теплиц,
Полвека на словесных балах
Я изучал бумажных птиц.

Когда-нибудь и мой гербарий
На полках этих будет тлеть,
Коль не подпалит пролетарий
Познанья каменную клеть.

Свинцовых литер отпечаток
Поэзию души мертвит,
Не нужно никаких перчаток,
Не нужен самый алфавит!

Я всё забыл, чему учился,
Всю мудрость школьную свою,
Я тайне Божьей приобщился,
Как птица я теперь пою.

Исчезли в бездне силлогизмы,
Математическая сушь,
Академические призмы,
Реторты и другая чушь.

Как пред незнающим Адамом,
Лежит передо мною рай,
И в центре нахожусь я самом,
Родимый созерцая край.

Всё прошлое уже – глубоко
В земле похороненный пласт,
И нет во мне уже пророка,
И чужд мне уж иконокласт.

Я одинокий лишь художник,
Наивный я опять поэт,
И самый скромный подорожник
Мне ближе, чем идейный свет.

Неслышному я внемлю росту
Росистой под ногой травы,
По радуги шагаю мосту,
И камни для меня живы.

Все звезды братья мне и сестры,
И волн и ветра шепот мне
Важней стократ, чем Ариосты,
И я живу как в вещем сне.

Всё прошлое – кровавый полог,
Всё киммерийская лишь тьма.
Антракт убийственно был долог,
Но расступилась бахрома,

И началось богослуженье
Мистическое для меня;
Жизнь – странное стихотворенье,
Жизнь – атом мирового дня.

Я не люблю египетских музеев;
Ряды пестро раскрашенных гробов,
Где прахи спят зловещих лицедеев
Из канувших в небытие веков.

Пропитанные камедью обмотки,
Сухие руки, зубы – род клещей,
Глаза без глаз, коричневые глотки,
Подобье жалкое святых мощей,

Без святости, без героизма духа
Для нас, разочарованных зевак;
Всё та же черная на вид старуха,
Всё те же мумии святых собак.

На пестрых крышках извнутри, снаружи
Всё тот же монотонный иероглиф
О том, что было хуже, что не хуже,
Всё тот же дикий, допотопный миф.

Вдоль стен в обличии зверином боги
Иль на богов похожие цари,
Домашний скарб затейливо-убогий,
Гребенки, вазочки и пузырьки.

Что ж? Жили, всуе мыслили, страдали
Они не хуже и не лучше нас,
Великий стиль пластический создали
Для вечности как будто, не на час.

Но как-то жутко всё, но как-то страшно,
Но как-то непостижно всё мертво,
Для археологов ученых брашно,
Истории великолепное стерво!

Страшней, однако, от идейных мумий
Давно засохших и червивых тел:
Они – причина всех земных безумий,
Кровавых наших и преступных дел!

Я жалкий слизень без спирали
В холодную, скупую осень,
И все цветы поумирали,
И слишком много было весен.

Вдавить меня мужицкий лапоть
Горазд в раскисшую дорогу,
И вечно будет с неба капать,
И путь закрыт навеки к Богу.

Какой же смысл в таком дрожаньи,
В таком искании дорожки?
Какой же смысл в стихов слаганьи,
Когда не видят Бога рожки?

Нет смысла в пожираньи листьев,
Нет смысла в тварей размноженьи,
Нет смысла даже в бескорыстном
Другим бессмысленным служеньи.

Есть удовольствие от солнца,
От свежего листа салата,
От красного листа-червонца,
От вакханалии заката.

Но цели никакой и смысла
Нет в прозябающем лишь слизне,
И сломанного коромысла
Никак уж не поправишь жизни.

Дрожат деревья, звери, люди,
Дрожит вода в холодной луже,
В творенья слишком скучном чуде
Становится всё хуже, хуже...