Александр Пэнн (Пэн) - Избранные стихи

Географии древней кровавый букет.

Под одним ты пылала в восторге стенаний,

А другого сжимала кольцом своих ног...

До сих пор на тебе отпечатки сандалий,

И весь облик твой — это насилья итог.

Нынче в платье чужом, под чужою короной,

В шутовском парике ты сидишь... Где твой стыд?!

Не пыхти протабаченной трубкой дареной

(Сувенир сутенеров твоих с Даунинг-стрит [15] Даунинг-стрит – улица в Лондоне, где находится резиденция премьер-министра. !).

* * *

Святыня Давида. Сиона дочь.

Диадема. Жезл. Псалом... И прочь

Все уходит. И только ученый крот,

Возможно, что-нибудь разберет,

Вгрызаясь в святые, в гнилые! — тома...

А ты мне лучше ответь сама:

Ты, святоблудка, пьешь не впервые

Из родника клевет.

А как Давид умыкнул Вирсавию —

Слышала или нет?

Ах, ты не слыхала? Не знала? О, боже!

И два удивленья во взгляде святоши...

Но я-то, глину твою раскопав,

Сыскал твоих Изевел и Ахав [16] Царица и царь Израиля, отличавшиеся кровожадностью и распутством. ,

Что фимиам распутству курили,

Затмивши израйлев грех Самарии [17] Самария столица Израиля до 722 года до н. э. .

Глаза решимостью зажглись:

Покинуть хочешь высь,

Разрыть могильные пласты,

Ко мне пророка привести.

Не торопись! Ты можешь все испортить.

Я помню — в храме кровь лилась.

Любой пророк, провозгласивший: — Против!

Был убиен тотчас!

Захарию забудешь ты едва ли,

Которого провидцем величали.

Еще один был убиен. Конечно,

Ты помнишь, как шалил с тобой господь!

Блуд господина бога! Есть в нем нечто,

Воспламеняющее плоть...

Разгул взметнулся до высот,

Над переулками. А сверху,

Над валом крепостных ворот,

К мечети прислонилась церковь.

Вошел. Безмолвье. Светотень.

И вот с иконы одинокой

Средь выцветшего мрака стен

В покое девственности строгой,

Смиренья скорбного полна,

Мне улыбается она.

...Упал на колени, воскликнул смущенно:

— Мадонна Мария! Мария мадонна! —

Но вдруг покраснела, смежает ресницы...

Что ж, щедро отведав господних утех,

К груди непорочной прижала девица

Румяный, живой святоблудия грех!

Мадонна...

* * *

Но что это? Где это мы?

Стена предо мной крепостная.

Я руки свои вырываю из тьмы,

Навстречу заре простирая.

Ясна, как приказ, как топор, тяжела,

Из храпа всплывает столица,

На ту, что в душе моей ночью жила,

Обрушить все башни грозится.

Так что? Поэтический бред? Алкоголь?

Два образа в памяти спорят...

Столица во тьме мне казалась другой,

Совсем не похожей на город.

Я с ней толковал и был, кажется, прав,

Но вдруг она скрылась, исчезла...

А может, я просто слегка перебрал

И верить глазам бесполезно?

Но я подымаюсь с холодной земли,

И все мне понятно и зримо:

Я в городе древнем очнулся, вдали

От нового Иерусалима.

(По теме скучал. Не писал ни черта.

И вот занесло человека

Опять налакаться под сенью Христа

В харчевне Анониса-Грека.)

К воротам!

Вперед!

Ты, святоша, прощай!

Довольно мне бога и водки.

Спешу в новый город, в мой каменный край,

Где улицы взмыты, как волны.

Там завтрашний день из вчерашнего дня

Мне виден — и в нем мое место.

А рост твоей святости не для меня...

Да он невысок — скажем честно...

Навозом прошедшего нас не прельстишь

И божьими жертвами — тоже...

Простимся давай, а за правду — простишь!

Я выложил правду, святоша?!

1933

Перевод В. Корнилова

1

Не о любви, не об изменах —

мне не до этого теперь —

о белых, о больничных стенах,

об арифметике потерь.

О том, как беспощадны факты,

как тучность пожирает дни,

как несговорчивы инфаркты

и страшен крик: «Повремени!..»

О вере в чудеса: «Ошибка!

Живите дальше — рака нет...»

О том, как призрачна улыбка,

как путаются явь и бред.

О старости по-детски слабой,

о детстве, старческом вконец,

об удивленье эскулапа,

узнавшем, что воскрес мертвец.

Здесь только факты — я не прячу

ужасную их наготу.

Рассказ по памяти горячей

о белых стенах поведу.

2

Тут страж на каждом этаже,

тут изгоняют каждый шорох,

но слышен шепот в коридорах:

«Он жив еще или... уже?»

Тут необъятный шар земной

стеснен до узенькой кроватки,

и пульс в предсмертной лихорадке

пускается в галоп шальной.

Тут жизнь висит на волоске,

захлебываясь в алой пене,