Евгений Лукин - Бал был бел

тору, блин, бормочет,
вовремя постясь…
Всё равно замочит
третья ипостась!

Ну-ка в строй и резвым
шагом в Божий сад!
Кто ещё обрезан —
всё пришить назад!..

Кто мы? В нынешней реальности
так решается вопрос:
будут две национальности —
недоросс и переросс.

Тут, лишившись беззаботности,
кто-то, ясно, заблажит.
Мы и их на две народности —
недожид и пережид.

Вымирал во время о́но
лютый динозавр —
два, примерно, миллиона
лет тому назад.

Время о́но, время о́но…
(Сердце — стук да стук!)
Ты подумай: два «лимона» [29] Лимон — миллион рублей (сленг.). !
В каждом — штука штук!

Мне ж расплачиваться завтра!
Слушай, Салимон,
что мы все про динозавра?..
Занял бы «лимон»!

Ноги — кривы. Зубы — редки.
Ликом — бюрократ.
Но встают за мною предки,
как заградотряд.

Морды — сизы. Кудри — сивы.
Складки по брылам.
Говорят: «Спасай Россию,
а не то — стрелям!..»

Когда эта́жу то, что на́жил,
и роюсь в днях, сердит весьма,
мерещится одна и та же
картина дивного письма:
толпа, студентами влекома,
топочет в сторону обкома,
и кое-где уже смолой
выводят радостно: «Долой!»
Так, необычен и непрост,
пургой бумажною листовок
взлохматив Астраханский мост,
у нас от Рождества Христова
год зачинался девяност…

В каких-то числах января,
презренной прозой говоря,
был в «Огоньке» оттиснут пасквиль
на первого секретаря.
А тот, прости ему Всевышний,
решил послать журнал туда,
откуда все мы с вами вышли,
но не вернёмся никогда.
Центральный орган — в данный орган?
Народ не понял и, крича:
«Мы им покажем, толстомордым!» —
рванул на митинг сгоряча.
И в кабинете Ильича
отчетливо пахну́ло моргом.

Где над фонтаном лепки старой
литые бабоньки парят,
где оборвался Волгоград
ступенчатою Ниагарой
меж белоснежных колоннад,
собрали митинг. Тротуары
продавливались, говорят.
Анипка-воин с аппарата
просил вниманья, лепеча,
что хорошо бы для порядка
почтить молчаньем Ильича.
Толпа же не могла постичь,
который именно Ильич,
и, матюгальники раззявив,
прервали краткий этот спич
штук пятьдесят домохозяек.

Пришёл на митинг демократ.
Привёл с собой родного брата.
Представьте, что у демократа
бывает брат-недемократ.
Недемократ стоял, судача,
а демократ вмешался в гвалт,
но тут случилась незадача:
решили, будто он прибалт.
Никак, бедняги, не прозреем
и вечно путаем, спеша,
обкомовца с архиереем
и с демократом латыша.
Толпа надвинулась, дыша,
и отшвырнула демократа,
и слова, и очков лиша…
Неловко вышло. Грубовато…

Зачем Царицыну театр?
На митинг! Массово! Спонтанно!
Такие сцены у фонтана,
что где ты, дядя-психиатр?
Вот некто в пыжике орёт
о том, что на геройский город
реальный наползает голод, —
а морда шире поперёк…
А вот какая-то супруга,
одна, в отсутствии супруга,
хватает с хрустом микрофон
и, разевая рот упруго,
кричит: «Калашникова — вон!» —
аж известь сыплется с колонн…
Обком! Горком! В отставку! Хором!..
Анипкин, сдвинутый напором
упитанно-голодных дам,
кричит: «Возьму да и подам!..»
Ужо тебе, народный форум!

Созвали пленум. Дивный пленум,
когда в последний свой парад
шёл волгоградский аппарат…
Член переглядывался с членом:
неужто вправду всех подряд
проводят жилистым коленом?..
И оказалось: да. Подряд.
Снуют активные подростки,
многострадальный политпрос
с утра плакатами оброс,
и член бюро на перекрёстке
стоит, безмолвный, как барбос.
И, как положено трибуну,
ступает тяжко на трибуну
Калашников. Его глаза
сокрыты мрачными бровями.
Он жуток. Он бурлит кровями.
Он весь — как Божия гроза.

«Уж я ли вас не орошал?
Каких гектаров понастроил!
А если был порою строгим,
то ведь в остроги не сажал!
А вы! Ахти, какой позор!
Меня? Как Стенька персиянку?..
Короче, кончен разговор.
Я ухожу на персоналку.
А вы, продавшие обком,
целуйтесь с вашим «Огоньком»!»
…О телевизора нутро!
Смотри: вчера ещё нетленны,
бледнеют сморщенные члены
осиротевшего бюро.