Евгений Лукин - Бал был бел

Дачи. Рощи. Степи русские.
И пустые поллитровки.
Сохнут розовые трусики
на капроновой верёвке.

Дунет ветер — затрещат они.
Вот рванулись что есть силы —
и забор, вконец расшатанный,
за собою потащили.

Но прищепка жёсткой чавкою
держит трусики из принципа.
Не лететь им вольной чайкою
над просторами искристыми.

Мысль: судьба у всех почётная.
Не питайте к чайкам зависти,
если призваны подчёркивать
очертанья чьей-то задницы!

Что ты смотришь по-разному,
говоришь про топор?..
День Победы я праздновал —
занеси в протокол!

Бормотуха — извергнута.
А напротив, в кустах,
дуб стоит, как из вермахта —
весь в дубовых листах!

А мильтоны [27] Мильтон — милиционер (сленг.). застали на
том, что сёк топором…
Так ведь я же за Сталина,
блин, как в сорок втором!

Я и за́ морем Лаптева
их согласен ломать!
Я ж — за Родину-мать его,
в корень с листьями мать!

Я их эники-беники
в три шестёрки трефей!..
А изъятые веники —
это как бы трофей…

Тротуары выщербились с краю,
на асфальте — выбоины в ряд.
В эту ночь решили самураи
посетить родимый Волгоград.

Но разведка чёртом из шкатулки
подняла уснувший городок —
и пошёл утюжить переулки
броневой асфальтовый каток.

В темноте чернее каракурта
проложили пару автострад —
и себя, родимого, наутро
не узнал родимый Волгоград.

Плыл асфальт, на озеро похожий.
Иногда лишь попадался в ём
ненароком вдавленный прохожий,
потерявший всяческий объём.

Самураи едут на «тойотах»
и, сверкая стёклами очков,
всё глядят на нас на идиотов,
ну а мы — на них на дурачков.

Простывает след от самурая.
В Волгограде стих переполох.
Никакая нынче вражья стая
не застанет Родину врасплох!

От лиловых вершин Копетдага
до жемчужных зубцов Эвереста
раскатилось известие это
над песками шестого помола:
будто члена ЦК комсомола,
делегата двадцатого съезда
и редактора крупной газеты
укусила большая собака.

Было так: возвращались с аванса
вместе с замом дорогой известной,
а зубастая бестия эта
налетела на них косомордо:
«Где тут члены ЦК комсомола,
делегаты двадцатого съезда
и редакторы крупной газеты?»
(А на прочих она не согласна!)

Я прошу вас, товарищи судьи,
точно вычислить время и место,
чтоб она не ушла от ответа,
потому что прямая крамола —
тяпнуть члена ЦК комсомола,
делегата двадцатого съезда
и редактора крупной газеты…
Терроризм неприкрытый, по сути!

Вы заставьте собаку признаться,
с кем в сношеньях была до ареста,
и отправьте на краешек света,
где торосы мерцают у мола,
где ни членов ЦК комсомола,
ни редакторов крупной газеты,
где во сне никому не приснятся
делегаты двадцатого съезда!

Тяжёлых туч мохнатая ладонь
накрыла всю окрестность до пригорка.
Дожди, дожди… Деревня — что Лондо́н:
не то Биг-Бэн, не то водонапорка…

Ах, ритмы, рифмы, краски и слова!
Где вы теперь, скажите бога ради?
Я — педагог. И норма такова:
три стопки в день (не водки, а тетрадей)!

В окне — забор, к которому привык.
И вот гляжу с нервической улыбкой,
как пишет непристойность ученик,
причём с орфографической ошибкой.

Понятно всё! Встречал я и не раз
на партах мат в одном и том же стиле.
И пусть не врёт, что это — первый класс!
Там букву «х» ещё не проходили!

Настанет ночь. Я выберусь во двор.
Дрожа рукой, пошарю по карману.
В кромешной тьме нащупаю забор —
и угольком исправлю орфограмму…

«Итак, начнём! Учебники — открыли…
Отдай фонарь! Отдай. Потом верну…
Итак! За что Тарас убил Андрия
и как нам это Гоголь развернул?

Ответь…» И морды мраморный булыжник
всплывает метра на два предо мной.
Жуёт губами. Ничего не слышно.
Глаза полны собачьею виной.

На предпоследней парте возглас: «Черви!» —
и сдавленный ответ: «Иди ты на!..»
Длинна девица, словно третья четверть,
и столь же безнадёжна, как она.