Данута Сидерос - Шутки кончились. Стихотворения

шаг в шаг в тишине
такт в такт
в висках и руках
тик-тик
ни голоса ни теней
как
так
контакта
не чуя
идти?
кап
капает с потолка
свод
всё ниже
и у же
ужи
и жабы
на
над
и под
страх тяжек
неудержим
сомнений
осы
вокруг
есть
кто
позади
меня?
до дома дойдём
к утру
к утру
которого дня?

Хэппи энд неизбежен, никуда от него не деться,
Что за ним — знать совсем не следует, уж поверьте.
Можно строить догадки, взглянув на список инъекций,
Помогающих нашим клиентам привыкнуть к смерти,
Можно с видом эксперта вспомнить про тягость быта,
Убивающего любой золотой эпитет.
Он пришёл за ней — это скучно, старо, избито.
И прекрасно.
Я так думаю.
Извините.

Музыканты играют в нарды на барабане,
Прячут флягу и письма на родину в горле тубы.

Вероятно, со стороны я сейчас забавен.
Отпускает.
Стрёкот строчек пошёл на убыль.

Вероятно, теперь я всё же буду уволен
Или сослан подальше — к заявкам, звонкам и актам.
Здесь не очень любят всплески свободы воли,
И, увы, на любого создателя есть редактор.

Кстати, вот и он. Я сейчас узнаю немало
Про «талантливый, но лентяй», про «смешной сюжетик»,
Про «кому сейчас нужны такие финалы?»,
Про «какого чёрта ты отпустил и этих?!»,
Про «работать надо, а то вон какой ты тощий»,
И про «вас, идиотов, много, а я один»...
Что ему ответить? Я иду в темноте наощупь,
Я четвёртый год иду в темноте наощупь,
Без возможности обернуться иду наощупь.
И не знаю, есть ли кто позади.

Ванька с размаху в стену втыкает нож: «Как потемнеет лезвие — кличь подмогу». Тащит к двери рюкзак, на больную ногу тяжко ступая. Молча глядит в окно. Там, за окном, сгущаются облака, тает кармин заката, поют сирены.

Марья сидит, к груди подтянув колени, часто моргает, пялится на плакат со знаменитой четвёркой из Ливерпуля, думает про себя: «Кто ж тебе поможет: глуп, неудачлив, хром, и такая рожа, будто в младенчестве в уксус тебя макнули».

Ванька шнурует ботинки, берёт тесак, думает про себя: «Не реви, ну что ты, ну некрасив, ну глуп. Тоже мне, забота. Ты у меня — за ум, ты — моя краса». Сам затворяет дверь, входит в тёмный лифт, едет, от вони рукой прикрывая нос. Марья себе позволяет немного слёз — ровно три капли — и сдавленный жалкий всхлип.

Где-то за МКАДом — бархатные поля. Ветер свистит, злые вести несёт с востока. Роща за окнами шепчет: «Суха осока, нежен шиповник, глух камень, сыра земля».

Марья сидит на месте. Два дня. Две ночи. Что-то поёт под нос себе, как умеет. Вечером третьего дня нож в стене чернеет и начинает плакать и кровоточить. Марья хватает гладкую рукоять, тащит его из стенки, выходит в город. Думает про себя: «Я иду, я скоро, ты постарайся как-нибудь устоять...»

Мистер Инк не любит свой глупый пост: нет ни премий, ни выходных, невозможно проспать и уйти в запой, бесполезно ворчать и ныть. Он сидит, угрюмый, как Эдгар По, как подкидыш седой луны. Мы несёмся мимо — нелепый полк, валуны. Мистер Инк всё чует: сирень, и тлен, запах моря и запах пихт. Слышит всё, что случается на земле, каждый голос, и взрыв, и писк. Мистер Инк высок и широкоплеч, мистер Инк никогда не спит. Мистер Инк говорит себе много лет: «Потерпи». Мистер Инк заносит в большой альбом речь любую, любую весть, мистер Инк фиксирует чью-то боль, и усталость, и смех, и спесь. Всё, что он не заметит, летит за борт, иссыхает, теряет вес. Он, быть может, запишет и нас с тобой, как мы есть.

Миссис Инк никогда не выходит в свет; молчалива, суха, бледна. Миссис Инк красит небо в фамильный цвет, стоя вечером у окна, варит мужу чаёк на разрыв-траве, режет к ужину ананас и уходит, прикрыв за собою дверь, спать одна.

В тех краях, доложу вам, царит зима: стужа, ветер и вечный лёд. Сменщик мистера Инка сошёл с ума, а другого никто не шлёт.

Зацветают в подворотнях стеклянные розы, подрастают черенки бейсбольных бит, выезжает на работу уголовный розыск. Кто-то нынче будет убит. У меня бутылка виски и в наушниках Шуберт. Вероятно, я мутант, замаскированный крот: мне ни буквы не услышать без вагонного шума — буквы водятся только в метро. Там по каменным ходам, по электрическим жилам машинист восьмистопную гоняет строку... Но с тех пор, как прошлым летом метро затопило, мне так глухо здесь, наверху. Мир чудовищно светел, омерзительно р о зов, мостовая днём горяча. Я стараюсь не шуметь и маскируюсь под прозу, приблизительно как сейчас. Временами на закате, чтобы как-то согреться, чтоб проклюнувшийся текст слегка окреп и подрос, я стучу по батарее — выбиваю ритм сердца, имитирую лязг колёс.