Хаим Нахман Бялик - Стихотворения и поэмы

смертью зелота [35] Зелоты (букв. "ревнители") — общее название участников радикальных освободительных движений в последнем столетии эпохи Второго храма. Возведя политическую свободу в ранг религиозной доктрины, зелоты рассматривали примирение с римским владычеством как тягчайший религиозный грех. в битве — и его

кости покрыты бесславием; мать

осквернилась душою за пригоршню

ячменя на чужбине; и остался

я один, и скитался, бесприютный,

целые дни по горам, и в ночи

засыпал, обнимая твердый камень.

И лисицы кругом меня шныряли

во мраке, и сова меня пугала,

плача где-то в развалинах; и был я

одинокий, мечтательный ребенок,

с одним богатством — с душою, пугливой,

как пташка, и с глазами, что смотрели

и дивились. И мне являлась ты,

задумчивая, светлая, в тумане

ночи, на голой скале моего

ночлега, перед каменным моим

изголовьем, — а утром сторожила

меня с нагорных высот, и дарила

добрым лучом, и с матерински-нежной

грустью ласкался ко мне золотой

взор твой. И обручила мое сердце

тайному горю, и безмолвной боли,

и страданьям любви. Я ждал тебя

дни напролет, словно страж на дозорном

холме, и по ночам к тебе тянулся,

как отлученный от груди ребенок

к матери...

Так, заброшенным в горах,

меня нашел однажды странный старец

из Иудеи, седой и косматый,

в плаще, мрачный и гневный, — назорей [36] Назорей (ивр. назир) — человек, принявший обет воздерживаться от употребления винограда и произведенных из него продуктов — в первую очередь, вина, не стричь волос и не прикасаться к умершим (см. Числа, 6:1-21). Степень святости назорея почиталась очень высокой. Постепенно практика назорейства вышла из употребления, а слово назир стало обозначать монаха — в применении к другим религиям.

и подвижник пред Богом; величав

и грозен был он, как тяжкая туча,

или снежные горы пред рассветом

утра. И, сжалясь, приютил ребенка

под таинственной кровлей своего

шатра, и заслонил от мира тенью

своей дрожащей белой бороды.

И обучил меня своим дорогам,

и своему Богу поработил,

дал душу без желаний, и глаза,

устремленные ввысь. И оборвал он

лепестки моей юности, один

за другим, и принес своему Богу

в жертву, и лучшие грезы мои

посвятил небесам; и дни мои,

подобно дням его, стали постами,

ночи мои — молитвами, как ночи

старика. Был он страшен мне, как осень

страшна цветку. Исхудало лицо,

и чело мое с каждым днем бледнело —

только кудри все гуще, все пышнее

вились, да в сердце дико разрослась

свежая чаща грез; и я, малютка,

терялся в ее сумраке, подобный

загнанной юной лани. И, бывало,

тот дикий лес в моем сердце внезапно

претворялся в волшебный сад цветов,

сладких плодов, солнечного сиянья, —

и ты, Божия дочь, заткана светом

и блеском, тихо шла меж благовонных

гряд, улыбаясь улыбкой, дарующей

жизнь, и, как будто влюбленная горлинка,

трепетал я, воркуя, на твоем

белом плече...

Я был тогда нетронут

и стыдлив, и душа была чиста,

словно капля росы в горлышке лилии,

сердце ясно, как влага Силоама

в хрустальной чаше. Ни разу дотоле

пыль женщины не пала на мои

одежды, и неведом для меня

был ее аромат; но в моем сердце

журчала жизнь тысячью родников,

и молила душа моя о шуме

любви, о дивном рокоте любви.

И расцветал из грез моих твой образ,

и вставал предо мною сочетаньем

дочери Бога с женщиной, и сам

я не ведал, когда и как соткалось

оно в моей душе. И мне казалось

иногда, что внедрил тебя Господь

искони и от века в моем сердце,

и в оны дни, на одной из далеких

звезд или в грезе древности, прошел я

мимо тебя, и ты меня окликнула

по имени. Твой аромат я чуял

и в загадках моей далекой детской

поры, и эхо твое доносилось

из немых ее снов. Днем мои взоры

подымалися к небу, но рука,

словно слепая, ощупью искала

тени твоей вокруг; и сквозь тревожный

сон по ночам недоставало мне

на бедном ложе тебя. И, бывало,

ночью вставал старик будить зарю

и молился в окно, лицом к востоку,

и пел, вторя предутренним звездам,

песнь Богу жизни своей, — а в углу

я на ложе сгорал, корчился в муке

затаенных желаний, и душа

испуганно дрожала, как молочный

ягненок в пасти голодного зверя, —

и плакал, и терзал зубами губы,

что в трепете желания шептали

греховные мольбы Богу моей

жизни. И странно мне врывалась в душу