Хаим Нахман Бялик - Стихотворения и поэмы

серебряные, все тебе отдам

за горсть любви, за право прикоснуться

к концу твоего скипетра. Отныне

что небеса мне, кто в них для меня

отныне жив, если ты их покинула

ради меня, и сиянье твое

удалилось от них? Ибо разрушены

столпы небес, Божий чертог — руина,

Божий престол разбит, у врат святыни

мусор; а я возрос и возмужал,

красота расцвела, хребет упрям

несокрушимою гордостью, недра

полны рыканий льва — и ты со мною!

Повели — я встряхну кудрями, сброшу,

как солому, расшатанное небо

надо мной; молви слово — погружу

мою жизнь в эту пропасть Аваддона,

и мой взор, что вонзился в глубину

навстречу лику твоему, вовеки

не подымется к небу. Сжалься, сжалься,

возьми меня, умчи меня, сестра, —

я в руке твоей, буду я печатью

на твоем сердце, буду я подножьем

твоей стопы; как собака, я лягу

у края ризы твоей, сторожа

миги твоих ресниц и мановенья

мизинца твоего, — или, как лев,

ринусь я на тебя и унесу

в пещеру..."

Голос его зазвучал

словно молитва, сдержанно и мягко:

"...Или создам иную высоту,

с новой лазурью и новым сияньем,

и солнцем будешь ты над мирозданьем

жизни моей; имя твое сплету

с песнью моей души; как раньше Богу,

из молитв буду вить тебе венки,

с ландышей лучших сорву лепестки

и стопам твоим выстелю дорогу.

Орел огня, буду дивным огнем

обвевать тебя; в высь, какой не знали

грезы мои, домчусь, и к солнцам дали

донесу клик о счастии моем..."

Так говорил он, и в его глазах

свет и пламя смешались и боролись;

и поднял он в томлении души

взор от лика в воде к живому лику,

трепеща и пылая, — и, взглянув,

окаменел: ее нет над обрывом —

только образ ее, запечатленный,

словно вырезан в черной глубине,

и оттуда глядит, и с ним оттуда

глядит звезда зари...

И поднял взоры

вновь на вершину кручи: в высоте

плыла над нею маленькая тучка,

светлая, словно крылатая, тучка,

и казалось — прозрачная рука

из-за тучки простерта, указуя

к Серне Зари. То был ли некий ангел,

или она?

И взор его повлекся

к дивной звезде рассвета, и в лучах

ее венца душа его повисла,

плененная, как сетью. Ведь она,

Серна Зари, чистоокая, грустно-

лучистая, сияла искони

веков, не угасая, не тускнея;

и пред зарей, пред зарею, когда

вставали те, кто на земле непонят,

отщепенцы великие, сироты

мира, — вставали блуждать меж туманов,

прокладывая первые тропы

к горным высям, — она вставала с ними,

одна и непонятна, как они,

встречала их, и был в ее мерцаньи

один привет, одно благословенье:

Будьте чисты! — и души их сливала

со всех концов блуждания в единой

мечте Зари...

Великая тоска

его объяла, высшая любовь,

сильнее смерти, затопила сердце

морем томлений; и пил он очами

темную синеву, и пил допьяна —

и распрямился юноша, и поднял

руки, и возопил:

— Бог! Даже пламя,

что бунтует во мне, я отдаю

Тебе и Небу!

Дивное сиянье

было в его глазах, ибо с высот

Серна Зари о клятве ликовала,

предвещая великое; и вера

в некий жребий наполнила его,

и познал он, что Бог к нему воззвал

огнем его души и предназначил

свершить нечто на острове, — но что?

И двинулся вдоль берега вперед,

навстречу уготованного рока,

твердый сердцем. Призыв Огня звучал

в его ушах, и перед ним мерцали

полусветы Зари. И в глубине

девичий образ, и светлая тучка

в вышине тихо поплыли пред ним;

и не дивился юноша пред чудом,

ибо лучшее чудо низошло

в его душу; и шел спокойно, молча,

навстречу Серне Зари.

VII

Долго шел он —

и берег подымался выше, выше

и, наконец, сровнялся с крутизной

по ту сторону вод; и обе кручи

постепенно сходились, омрачая

русло реки, замкнутое меж них, —

словно два великана заманили

реку в свои теснины, замышляя

там удушить во мраке... Но спокойно

юноша восходил, и тучка в небе,

и отраженный образ в глубине

плыли пред ним.

И вдруг — остановилась

светлая тучка и застыла в небе

над вершиной утеса. И вгляделся

он издали: черный, громадный клык

возвышался из утренних туманов,

опираясь о плечи берегов;

внизу под ним зиял зловещей глубью

Аваддон — а с вершины чуть мерцала

словно малая свечка.

И почуял

издали юноша сердцем Огонь

Святыни, и душа затрепетала

в груди. Так вот он, потаенный светоч

Божий, дрожит из пустынных туманов