Олег Ильинский: Стихи. Книга Пятая

Лукавой нимфою иль деревенской дурой,
Природой утренней, прелестною натурой,
Свежо-тенистою тропинкою лесной,
Росой под листьями, перетерпевшей зной.
Ручьем сверкающим на каменном пороге,
Двумя берёзами у полевой дороги
Пусть будет лето нам. И пусть его пейзаж
Янтарным пламенем украсит вечер наш.
Вот утро первое (с рассветом мы встаём)
Как бы пронизано зелёным хрусталём,
Как бы озвучено чириканьем и свистом
И как бы влагою омыто серебристой.
Те дни — как персики — пушисты и румяны:
Откосы горные, лесистые поляны
Ласкают зренье нам, прохладу нам дают,
Под каждым деревом готовят нам уют.
И нет наивностей пленительней и краше,
Чем эти наши дни и разговоры наши.
И плеск воды в камнях, и тёмный мох на них,
Когда купаемся в лесной купальне нимф.
И тычется в кусты испуганная телка,
И старый дуб стоит на выгибе просёлка,
Покуда светотень, клубясь, меняет лица,
Античной свежестью листва его струится.

Летним утром в кружке подсвечника холодеет свечной огарок,
А июнь — травянисто ярок.
Ветки сами себя рисуют, акварелью слегка подцвечивая,
И выходят домам навстречу.
Это мир, это — быт, устойчиво угнездившийся возле парка,
Там девчонка живёт, дикарка,
По соседству с рухнувшим деревом, догнивающим на опушке.
Дно оврага горит веснушками.
К воркованью лесного голубя
Прислушиваются комнаты,
И тропинка головоломная
Уводит от книжной полки.
Тишина почтовой страницы,
Лиловеющий бег чернил,
И на серые половицы
Ясень тень свою уронил.
Что взойдёт на почтовой бумаге,
Голубоватой, как тени в комнатах,
Может, голубь лесной в овраге
Навеки себя запомнит,
Или утренний этот огарок
И зелёные эти окна
Неожиданно, как подарок,
В стих войдут, на листе просохнут.
Будут летнее утро славить,
А потом назовутся память?

И вот, казалось, музыка застыла
И схлынула, как бы войдя в кристалл,
На апогее звуковой стихии
Готическим цветком поющий контур стал.
И в сердцевине музыкальной розы,
Смычком исторгнутой из мглы первостихий
В замену музыки какой-то райский воздух
Раскатом вечности касается щеки.

Вот кварталов синие прогалины,
Синеватое движенье улиц,
Мост подвешен над туманным Гангом,
И на нём фонарики проснулись.
Люди эти — луны светлокожие,
Друг на друга, как бобы, похожие.
Все спешат — и всем наверно — страшно,
Вот мелькают люди и толкутся,
А меня ведёт клочок бумажки —
У меня — приятель из Калькутты.
Он — рабочий на текстильной фабрике,
У себя хотел меня оставить…
Ночь идёт — хрустальная красавица,
Закрывается хрустальным сари.
Берег Ганга — он хорош на зависть,
Мимо ходят барки-плоскодонки.
Ганг — всё тот же. Только мне сказали —
У него название другое.
Здешний Ганг — боксёр-американец,
Он мосты таскает и буксиры,
И на нём фонарики сверкают,
И его фонарики — красивы.
Плещется в воде иллюминация,
Звёзды Кришны с фонарями путая —
Я ходил сегодня наниматься:
Всё искал парнишку из Калькутты.
Всё ходил, надеялся на чудо,
Всю неделю по конторам рыскал,
А потом, стремительный, как джудо,
Синий дождь размыл мою записку.

На школьных стёклах — туча грозовая,
Но в голосах экзаменов весна,
И майское чириканье трамвая
В сырой листве мелькает, как блесна.
Приходит мысль об импрессионисте
Покуда запевает колесо,
Пока в вагон одним ударом кисти
Сияющее вписано лицо.
И словно краской, наливаясь счастьем
И будущим сверкая наяву,
Она Авророй рдеет на площадке,
Она, как гром, проходит сквозь листву.
Она живёт вчера, сегодня, завтра
И в кубике трамвайного стекла
Звучит палитрой школьного азарта
На апогее сильного крыла.
Но в школе ничего не понимая
В стихийности своих перипетий,
К. румяным стёклам школьного трамвая
Мы молнию подносим, как фитиль.

Это чудо наитием древним
Опечатано раз навсегда —
У подножья тенистого гребня
Золотистая дремлет вода.
Все рассветы на нём отдыхали,
Он им тайны своей не давал,
Только мифы лесистым дыханьем
Омывают его перевал.

О, я уйду, как никнут камыши,
Я отлечу, как отлетает эхо —
Пусть гибнет тело, клетка для души,
Для изначальной лёгкости помеха.
Любила я вечернюю зарю
И горных коз на склонах Киферона,
И вот, теперь сама я догорю,
Уйду, как листья отрясает крона.
Покорна я, раз мой настал черёд,
Мы — сёстры, жрицы, матери и жёны,
Хранительницы древних очагов,
Мы — не строптивы, мы храним законы.
Когда я в детстве слушала свирель,
Когда была я девочкой весёлой,
Любила травы, солнце и зверей,
Любила игры, ласточек и школу,
Всегда, бывало, думала — умру
И стрельчатою ласточкой прикинусь,
А если брат переживёт сестру,
Пусть ведает другую половину.
Ты не поймёшь, как с братом мы дружны,
Ты узнице на слово не поверишь,
Тиранам, видно, сёстры не нужны,
Ты рос один, ты был самодовлеющ.
Ты не поймёшь, что я была сестрой
Не брату только, а ветрам и влаге,
И голубым туманам над горой,
И дереву, упавшему в овраге,
Светилам ночи, камню и заре,
Чужому брату и чужой сестре.
Во славу боевого топора
Ты вырастал в своей суровой школе,
Но я ведь и тебе, тиран, сестра,
Когда велит мне сестринская доля.
Ты твёрд, тиран, ты прочен, как гранит,
Ты сам себе и памятник, и память,
Мы рождены, чтоб братьев хоронить,
А ты рожден, тиран, чтоб нами править.
Мы мучимся и всходим на костёр,
Нам не дано направить ход событий,
Но я умру сейчас за всех сестёр,
За братьев всех, и за тебя, правитель.
Я не была ещё ничьей женой,
Я не жалею — быть сестрой — почётней,
Всей полнотой, всей женской крутизной
Служила я моим друзьям бессчётным.
Дышала хвоей, знала первый снег,
Любила брата и его затеи,
Его дела. Я всем была для всех,
Прозрачней утра и ручья светлее.
Мне — умереть? Пожалуй, и умру —
Блаженных теней так свободна поступь,
А ты не верь так слепо топору —
Не знаешь ты, что все бессмертны сёстры.
Ты позабыл, тиран, что смерти — нет,
Я отошла без горечи и горя,
Я отдала свой потаённый свет
Алмазному созвездью Антигоны.
Я отлетела просто, как жила,
От детства к смерти я была готова,
Как будто жизнь ей прологом была,
В любой сестре я воскресаю снова.